Монаший капюшон

Питерс Эллис

— Но не в дом Мартина Белкота. А ты слышал, как Эльфрик звал тебя вернуться? Он за тобой чуть не до моста гнался.

— Слышал, конечно, но какой толк был возвращаться? Еще хуже бы стало.

— Но домой ты тоже не пошел.

— Я был не в себе и мне было стыдно.

— Надулся и спрятался на отцовском дровяном складе, что у реки, — продолжил за друга Эдви. — Как что не по нему, он всегда там отсиживается. А когда у нас неприятности, мы оба там прячемся, пока не пронесет. Там я его и нашел. Когда к нам в дом заявился сержант и сказал, что они ищут Эдвина и что его отчим убит, я сразу сообразил, где он может быть. Мне и в голову не пришло, что он и вправду мог сделать что-то худое, хоть дури ему и не занимать, — просто я понял,

что для него это может добром не кончиться. Вот я и пошел его предупредить, а он сидит там и ведать не ведает ни о каком убийстве. Когда Эдвин задал деру, отчим его был жив и здоров, только что бушевал от ярости.

— Так вы с тех пор оба и прятались? И дома не были?

— Ну, ему же нельзя было, разве не ясно? Его выслеживают. А я не мог его бросить. Со склада, понятное дело, нам пришлось уйти — туда бы они точно наведались. Но у нас есть и другие тайные места. А потом прибежала Элис и рассказала нам о тебе.

— Вот и вся правда, — заключил Эдвин, — и что же нам теперь делать?

— Во-первых, — сказал Кадфаэль, — дайте-ка я сниму с огня свой отвар, пусть остынет, а потом я перелью его в бутыль. Вот так! Вы, как я понимаю, забрались сюда через церковь. — (Западная дверь монастырской церкви выходила за стену аббатства и никогда не закрывалась, разве что в военное время, поскольку предназначалась для прихожан из города.) — А оказавшись в саду, вы, надо думать, мой сарай по нюху нашли, что и не диво, — у этого отвара сильный запах.

— Здорово пахнет, — согласился Эдви и с восхищением огляделся по сторонам: мешочки и гирлянды сушеных трав слегка шелестели в потоках поднимавшегося от жаровни теплого воздуха.

— Не все мои снадобья пахнут так аппетитно. Есть и другие запахи, хотя я и не назвал бы их очень уж неприятными. Вот это, например, может, и резковато пахнет, но, по-моему, тоже недурно.

Кадфаэль откупорил сосуд со снадобьем из монашьего капюшона, наклонил его и поднес к носу Эдвина. От острого запаха парнишка даже зажмурился, откинул голову назад и чихнул, так что слезы выступили у него на глазах. Он устремил на монаха честный, открытый взгляд и рассмеялся. Потом снова наклонился, осторожно принюхался и нахмурился.

— Сильная штука. Похоже на ту мазь, которой Меуриг старику плечо растирал, когда я прошлый раз приходил с ним в аббатство. В лазарете я видел большую флягу в посудном чулане. Это то же самое?

— Оно самое, — кивнул Кадфаэль и поставил сосуд обратно на полку.

Да, парень ничуть не встревожился — это было видно по его лицу. Не приходилось сомневаться в том, что этот запах для него никак не связан со случившейся трагедией. Эдвин до сих пор думал, что Гервас Бонел погиб, сраженный смертельным ударом, и если и чувствовал себя виноватым, то лишь в том, что потерял выдержку и самообладание и довел мать до слез. Мальчик не причастен к преступлению, но он угодил в ужасный переплет, и сейчас ему, как никогда, нужны надежные друзья.

Однако сообразительного паренька начали беспокоить непонятные вопросы монаха.

— Брат Кадфаэль... — заговорил он нерешительно. Имя Кадфаэля прозвучало в его устах едва ли не благоговейно, хоть и обращался он к ничем не примечательному на вид пожилому монаху. Но для Эдвина это имя с детства было именем отважного крестоносца, о котором его мать, — даже в те годы, когда была счастлива, — всегда отзывалась с теплотой. Правда, теперь парнишка думал, что она, пожалуй, преувеличивала, расписывая достоинства этого человека, — ... ты знал о том, что я ходил в лазарет с Меуригом, ты ведь и Эдви об этом спрашивал. Я никак не пойму, в чем тут дело. Это что, важно? Это как-то связано со смертью моего отчима? Но я не вижу здесь никакой связи.

— То, что ты ее не видишь, дитя, — промолвил брат Кадфаэль, — служит доказательством твоей невиновности. Возможно, для других этого доказательства будет недостаточно, но мне лучшего не надо. Садись-ка снова рядышком со своим племянником

или кем он тебе приходится, — Господи! Научусь ли я когда-нибудь разбираться в вашем родстве? — и если вы постараетесь не тузить друг друга минутку-другую, я расскажу вам о том, что пока далеко не все знают. Да, то, что ты два раза побывал в лазарете, действительно имеет огромное значение, не меньшее, чем факт, что там при тебе пользовались моим снадобьем. Правда, многие другие гораздо больше тебя знают о его свойствах — как полезных, так и вредных. Ты уж прости меня за то, что я ввел тебя в заблуждение насчет того, что мастера Бонела закололи мечом или кинжалом. Это не так, но я заслуживаю прощения, ибо, поверив этому, ты вполне очистил себя от подозрения, по крайней мере, в моих глазах. На самом деле Бонел был отравлен. Ему подмешали яду в то самое блюдо, которое прислал приор, и этот яд — не что иное, как растирание из монашьего капюшона. Тот, кто подлил его в судок с куропаткой, мог раздобыть снадобье или у меня в сарае, или в лазарете. Вот и выходит, что под подозрение попадают все, кто знал, где это средство хранится и каковы его опасные свойства.

Перепачканные, усталые и испуганные ребятишки поняли наконец ужасную правду и, тесно прильнув друг к другу, как жмутся в норе перепуганные лисята, чуя опасность, уставились на монаха. От напускной взрослости не осталось и следа — они вновь превратились в смертельно перепуганных детей.

— Он же ничего не знал! — вскричал Эдви. — Люди шерифа сказали только, что Бонел умер, убит. А когда Эдвин убежал, в доме остались только свои. Он и видеть не видел никакой куропатки...

— Да знал я про куропатку, — вмешался Эдвин, — Олдит сказала. Но какое мне было до нее дело? Если я чего и хотел, так поскорее убраться оттуда...

— Тише, тише, не кипятись! — ворчливо буркнул Кадфаэль. — Меня-то убеждать нечего. Я все проверил на свой манер, и то, что мне нужно, выяснил. Не тревожьтесь: я на вашей стороне, потому что знаю, — вам не в чем раскаиваться.

Пожалуй, это было слишком сильно сказано, ибо всякий человек не без греха, но теперь монах был убежден, что у этих двоих на совести лишь обычные проделки проказливых юнцов. Необходимости присматриваться к юношам, выискивая признаки обмана или вины, у Кадфаэля больше не было, и он вспомнил о кое-каких насущных потребностях.

— Сдается мне, мальцы, что все это время вы не ели. Один-то, я точно знаю, пообедал не больно сытно.

Оба паренька были до того поглощены своими тревогами, что не замечали голода. Однако сейчас, поняв, что у них появился союзник, — пусть его возможности и не беспредельны — и убежище, хотя бы и временное, приятели вдруг почувствовали себя голодными как волки.

— Есть тут у меня овсяные лепешки, я их сам пек, и кусочек сыра найдется, и яблоки. Подкрепитесь как следует, а я тем временем пораскину мозгами. Тебе, Эдви, лучше всего будет вернуться поутру домой — как только откроют ворота. Ты постарайся прошмыгнуть как-нибудь незаметно и сделай вид, что вовсе не отлучался из города, ну разве что по обычным надобностям. И никому ни слова, кроме тех, в ком ты вполне уверен.

Монах понимал, что мальчик обязательно поделится с родителями, чтобы вся семья сплотилась для защиты Эдвина.

— Но вот твой приятель — это совсем другое дело.

— Ты не бросишь его? — заволновался уминавший овсяную лепешку Эдви.

— Ни в коем случае.

Хотя, наверное, надо было бы убедить паренька добровольно отдаться в руки правосудия, твердо отстаивать свою невиновность и верить в справедливость закона. Монах так бы и сделал, когда бы сам свято верил в непогрешимость людского суда. Но как раз такой веры у Кадфаэля и не было. Властям нужен виновный, сержант уверен в том, что идет по верному следу, и нетрудно предвидеть, что переубедить его будет совсем нелегко. Выслушав доводы Кадфаэля, он скорее всего отмахнется — дескать, малец наплел с три короба, а старый дуралей и уши развесил.