Монастырские утехи
Шрифт:
сидел на Белом Дьяволе как влитый — будто всю жизнь с него не сходил. На дороге его ожидал
второй сотоварищ верхом на горячей кобыле, тихонько ржавшей. Жеребец заржал в знак
привета и одним прыжком оказался рядом с нею... Потом они бежали взапуски, как два
штормовых вала в море ночной тьмы.
Первым получил весть о краже жеребца Эгон. Он был в это время в пусте, где арканил коней из
барских табунов. Его сопровождала
Оба верхами на превосходных ретивых скакунах, с арканами у седельных лук, в окружении
друзей гонялись за жеребцами по огромным просторам диких степей. Коней сперва
выслеживали в подзорные трубы. Когда на заре, журавлиные шеи колодцев вздымались вверх,
лошади приходили на водопой и конокрады арканили их, даже не спешившись. Тут начинались
бешеные скачки, белый пух так и валил с отцветшего ковыля.
Целые вёрсты «добыча», зайдясь от сдавившей ей шею петли, тянула за собой охотника...
Наконец, выбившись из сил, конокрад пришпоривал свою лошадь и заставлял её поравняться с
диким скакуном. Тогда погоня кончалась. Пойманная лошадь от усталости сбавляла шаг в лад к
прирученной, они шли ноздря в ноздрю, и скачки постепенно переходили в прогулку; так
дикарь оказывался среди объезженных коней, и те встречали его радостным ржанием.
Эгона весть эта озадачила. Она заставила его кончить охоту и двинуться к восточному краю
Карпат, к Валахии. Впрочем, приближался день Ивана Купалы — самое время ворам
встретиться, чтобы уговориться об уже начавшихся конных ярмарках.
Вторым заволновался священник. В ночь набега он пировал на свадьбе на виду у всего села.
Люди дотащили его до дому и оставили на крыльце, где он валялся несколько дней кряду. Так
что власти и не брали его в расчёт при дознании. Священник полулежал в постели,
притворившись больным, и понапрасну сгорал от нетерпения, ожидая Амоашея, который как
сообщнику должен был, согласно уговору, отдать ему часть выручки. Конокрад не
показывался. Растревожившись, старец призвал к себе Скороамбэ. Тот ответил, что, дескать,
не может, занят... Делать нечего. Поп проглотил обиду и стал прикидывать в уме, как быть.
Последним узнал о набеге на конюшню боярин. Перепуганные управляющие сперва
замешкались, они надеялись, что сами изловят воров и вернут рысака восвояси. Отправили
челобитную в волостное управление, в префектуру, повсюду разослали лазутчиков, собрали
отряды... Но вскоре отчаялись; поняли, что всё без толку, и послали боярину в Бухарест депешу
о случившемся.
Боярин, хотя и увяз по горло в увеселениях,
Отдали суровые приказы во все префектуры, поставили кордоны во всех таможнях, проездах и
заставах, перевернули вверх дном все воровские притоны, обыскали все известные их тайники,
схватили и посадили в колодку многих заподозренных, пообещали за поимку тысячу лей в
награду.. Только всё напрасно... Даже кто увёл коня — не знали. Первые подозрения пали на
Амоашея. Но может, это и кто другой.
В конце концов боярин с пустыми руками вернулся в имение и начал розыски на свой страх и
риск — через бродяг и батраков, которыми наводнил базары и ярмарки.
Между тем Эгон ждал в горах, на Лошадином мосту, и прямо удила грыз от нетерпения. Он
привёл с собой на обмен табун рысаков, но день Ивана Купалы миновал, а Амоашей так и не
показывался. Объявились другие конокрады, помельче, с прекрасной добычей. Эгон в их
сторону и не глянул. Но всё свирепее допытывался, где Амоашей и где белый скакун. Никто не
мог ему ответить. Наконец со страшной бранью отправился он восвояси, негодуя на
пренебрежение, выказанное валахом.
Сыщики Маргиломана добрались тем временем и до попа Стояна, и тот встретил их больной и
благостный. Он ничего не знал и тем не менее посулил, что попытается выследить разбойника.
Только хотел он говорить с самим боярином и по секрету.
Боярин тут же прислал за ним бричку и принял его, как именитого гостя, понимая, что это за
птица.
Священник, лакомясь вареньем, потягивая кофе и опрокидывая одну за другой стопочки цуйки,
повторил, что ничего не знает. Но обещал, что по мере слабых своих сил начнет розыски и они
уж как пить дать наведут его на след белого жеребца. Есть у него свои средства. Пусть только
боярин откроет, у кого купил лошадь.
Какая же тут тайна — у Яни.
Поп, заслышав это имя, глубокомысленно подпер рукой подбородок.
Яни был грек, родом из Пирея, вырос в Венгрии, женился в Буковине; он скупал оптом зерно на
Украине, в Австрии славился как барышник, в Малой Азии — как торговец коврами, в
Стамбуле был известен как перекупщик «живого товара», а в Молдове слыл знаменитым
браконьером и проводил несколько месяцев в году из-за румынских ярмарок в Галаце и в
Бухаресте.
— A y Яни он откуда? — спросил священник.
— Откуда? Он аглицкий.
— Быть того не может! — закричал поп.
— Как это не может быть? Мне и давеча коней оттуда доставляли.
— Почем ты знаешь?