Монастырские утехи
Шрифт:
толпой, дабы напасть на след неверного товарища и его проучить. Изменив обличье и одежды,
Эгон с графиней и их прихлебатели пробрались через перевал Бузэу к сердцу Валахии, гоня
табун венгерских лошадей. Потом они скрылись в притонах, где их встречали земными
поклонами, но смотрели за ними в оба.
Лазутчики сообщили попу об этом немедля, и святой отец посторонился, освободив венгру
дорогу для расправы над Амоашеем. Но за каждым шагом Эгона шпионили. А батюшка
занялся
По рассуждению священника, Амоашей, видно, порвал со всеми старыми друзьями и завёл
новых. Так легче поверят, будто он умер. Только одного подозревал поп, что, возможно, у него
есть сведения о конокраде. Старого его выученика и сотоварища по воровским подвигам —
Скороамбэ из Волчьей Долины, того самого, что помогал Амоашею в последней его краже.
Поп тут же сообщил Скороамбэ, что хочет встретиться. Тот прикинулся дурачком. Тогда
священник, оставив русского, подвязал полы рясы к поясу, сел верхом на кобылу, и к вечеру
его горбатая, усталая фигура появилась перед воротами Скороамбэ. Постучал; свора псов со
страшным гамом кинулась на него, готовая растерзать на куски. Вышла жена Скороамбэ. В
оглушительном шуме священник едва разобрал из её ответов, что хозяина нет дома... Вот уж
почти месяц, как он уехал, и где теперь — неизвестно.
Святой отец попросил пристанища — дескать, ночь застигла его в пути. Женщина, скряга,
приютить его отказалась, кивая на то, что, мол, хворает ребёнок — горло у него саднит.
Даже ворота не приоткрыла и не подала страннику глотка воды, а быстро вернулась в дом,
оставив его с разъярёнными псами.
Священник взял лошадь под уздцы и потащился прочь, а сам всё оглядывался. На другом конце
села он тайком зашёл к одним добрым людям, и они не знали, как лучше приветить этого слугу
господа бога.
И тут, слово за слово, узнал он, что Скороамбэ дома, но прячется. Подучил жену
отвечать так, потому что боится всех и каждого — как бы не украли его великолепную кобылу,
которая ему дороже жизни. Так и спит в конюшне. Из-за неё-то у него во дворе и свора собак
беснуется. Ночью чуть что — Скороамбэ из дому и палец на курок.
Священник переспал на крыльце, поднялся с петухами, тайком вернулся к дому, откуда был
изгнан, и устроил около него засаду. Прошло немного времени — дверь конюшни заскрипела,
и оттуда вышел человек с ведром набрать воды в колодце. Священник окликнул его по имени.
Деваться некуда — Скороамбэ пойман был с поличным. Пришлось хоть к изгороди подойти.
Старик осведомился о его здоровье, о делах и попросил выгодно распродать скот.
опять ехать по делам.
— Веду продавать кобылу,— торопливо добавил он.
— Правильно делаешь,—подхватил поп.—Ведь вся деревня с неё глаз не сводит. Поперёк горла
она им. Будто других лошадей нету...
Скороамбэ пожал плечами.
— На днях,— продолжал поп,— я тайно встретился с Амоашеем.
— С Амоашеем? — разинул рот конокрад.— Быть того не может!
— Почему ж не может быть?
Скороамбэ не ответил.
— Он не зря приехал,— улыбнулся поп.— Я ему пригоршню монет в шапку насыпал.
Конокрад молчал.
— Всё о Маргиломановом скакуне хлопочет. Про тебя тоже шла речь. Такой же он
завистник и жмот остался, наш друг-то.
Скороамбэ навострил уши.
— Убивается, что тебе кобылу подарил,— добавил поп.— Товар что надо! Не сегодня-
завтра ночью сведёт он её. Так я думаю, очень уж глаза у него горели, когда о ней речь повел.
Не забывает её.
Так, вонзив Скороамбэ нож в самое сердце, батюшка удалился.
Наутро в Волчьей Долине поднялась паника. Деревня гудела, как растревоженный улей. На
кладбище увидели свежую могилу, а между тем вот уж несколько месяцев не слышно было,
чтобы кто-нибудь умирал, да и похорон-то не было. Должно, какие чужаки оставили в этом
селе своего покойника. Кто знает, может, даже, это убийца скрыл следы преступления... Только
убитый не спал спокойно в своей могиле, но, оборотясь привидением, стучал засохшими
костяшками рук в окна к добрым людям.
Женщины запирали детишек в домах, и с наступлением темноты село вымирало. Люди в страхе
перед привидением задвигали все засовы. Помани их золотом, и то не открыли бы. Дверные
петли натирали чесноком, смоченным в святой воде, рамы кропили базиликом. В окнах
выставляли иконы, и около них день и ночь горели свечи.
На четвертую ночь, в самый разгар страхов, когда собаки — круглые сутки начеку — с лаем
кидались на прохожих (правда, тут же замолкали), у дверей Скороамбэвой конюшни раздался
грохот. Из конюшни слышалось лишь храпение кобылицы. Новый грохот, ещё более
оглушительный, и третий раз — даже дверь заплясала, вот-вот соскочит с петель,— тут уж сам
хозяин зашевелился. В щёлке двери показался грозный Скороамбэ с ружьём на плече. Но...
крик застрял у него в глотке, и он упал как подкошенный. Перед ним развевались белые
одежды привидения: голый череп с глубокими глазницами сидел на костяшках шеи, от неё шли