Монастырские утехи

Войкулеску Василе

их белые стада с волнением и гордостью внимали протопопу, этому величественному гайдуку в

ризе, служившему перед всем собором.

Протопоп не только не избегал подобных случаев, но, напротив, отыскивал их днём с огнём: на

праздниках и пиршествах он распускался как цветок.

Однажды в майское воскресенье, проснувшись на заре, протопоп Илие поехал в церковь на

окраине города, где служили тогда два священника. Он оставил одного из них заканчивать

службу и поспешил

с другим, отцом Владом, в его коляске в отдалённую деревню, лежавшую в

стороне от большой дороги, куда давно уже не наведывался.

Погода стояла райская. Небо Молдовы, обычно блёклое, а теперь высокое и насыщенно-синее,

опускалось своими хрустальными краями к далёкому окоему, и солнце вставало из-за него,

глядя на мир точно сквозь гигантскую слезу.

Прохладное дуновение, приносившее с цветущих лугов аромат благовоний, делало ещё

осязаемее лёгкий, свежий и сочный воздух. Он наполнял собою всё и, устремляясь вверх,

становился прозрачнее и играл всеми цветами радуги. Морем волновались нивы, трещали

коростели, стрекотала саранча, выкрикивали своё имя перепелки. Дорога стелилась гладкая,

чёрная, ещё влажная от росы и скользкая. Конь бежал бодро и резво, без понуканий. Отец

протоиерей чувствовал лёгкость и воодушевление необычайное; через ноздри, которые

щекотали запахи, через бороду, которую разглаживала быстрая езда, оно проникало в

богатырское тело и разливалось по нему радостью опьянения и урчанием, пробегающим по

пустому животу.

Мысли рвались вперёд, быстрее рыжего коня, к пище, которая — это протопоп хорошо знал —

его ожидала.

Добравшись до деревни, он направился прямо в церковь. Был полдень, солнце стояло высоко,

пора бы уж кончиться утрене и начаться обедне.

Отец Влад, покинув его у входа на колокольню, вернулся к своей коляске, огрел бичом

арабского коня — и был таков. В спешке у него не оказалось ни времени, ни возможности

предупредить собрата о владычном объезде, и протопоп явился сюда нежданно-негаданно.

Протопоп Илие величественно проследовал во двор. Какие-то старушонки суетились у могил.

Двери церкви закрыты. Оттуда не слышно ни молитв, ни песнопений. Он поднялся по

лестнице, нажал щеколду, подергал сильнее — храм божий заперт. Старухи увидели его и,

робея, приблизились.

— Где священник? — свирепо прикрикнул он.

— Не знаю, ваше высокопреподобие,— сказала одна из них,— мы сами его с зари поджидаем. Не

видать его что-то.

— Вечор он сзывал на молитву? — гневно вопрошал благочинный.

— Не слыхала я, отец протоиерей,— поспешно ответила другая.

— А ты помолчи, небось глухая! Не сзывал он, батюшка. Только

мы всё равно пришли — даром,

что ли, зовёмся православными?

— А другие люди — прихожане? — продолжал допрашивать епархиальный благочинный.

— Постояли-постояли да и разошлись, потому как трактир открылся.

Протопоп, сердитый, направился в канцелярию, то есть к поповскому дому, старухи — за ним,

и от этого он разъярился ещё пуще. А здесь попадья хлопотала по хозяйству, босая, в одной

юбке, она рубила траву утятам и время от времени отгоняла прутом стайку ребят, не дававших

птице спокойно поклевать. При виде красной камилавки она в забвении чувств опрокинула на

птиц целое корыто кукурузной муки — и шасть в дом! Пострелята в испуге дунули к изгороди.

Отец протоиерей подождал-подождал, да как начал колотить посохом по полу галереи!..

Никого. Потом стали выползать соседи.

— Посмотри-ка, кто там дома,— мрачно обратился протопоп к одной женщине.— Позови

кого-нибудь открыть мне канцелярию.

Соседушка пробралась с заднего хода и вернулась со словами, что попадья, мол, просит

прощения: она не может выйти, потому что не одета.

— Пусть, это её дело! Мне она не нужна! — гремел протопоп, потрясённый этаким бесстыдством.

— Пускай выходит священник.

— Она говорит, болен он.

— Так ведь не при смерти!.. Пусть выйдет на минуту со мной поговорить!

Женщина опять скрылась, посовещалась с хозяевами и вскоре принесла ответ:

— Говорит, он совсем был плох, и она отправила его в больницу.

— Кого? — растерялся его высокопреподобие.

— Батюшку,— выпалила женщина.

Протопопа в жар от злости кинуло. Он снял камилавку, вытер пот полосатым платком и поднял

глаза к небу. Трудолюбивое солнце уже встало. Голод давал о себе знать. И негде было

разжиться пищей или хотя бы повозкой, чтобы доехать до соседнего села, к попу Макарию —

небось тот живо, в одну минуту схватит цыплёнка, обваляет его в кукурузной муке и зажарит.

— А давно ли болен батюшка? — вспомнил его высокопреподобие свои обязанности

христианина, требовавшие жалости и снисхождения к страданиям ближнего.

Женщина, которая, как соглядатай, переносила слова с улицы в дом и из дома на улицу,

смутилась и снова бросилась было бежать к попадье, когда вмешался какой-то мужчина:

— Да какой он больной, когда я его чуть свет видел здесь неподалёку, на Озёрной поляне.

Их много людей там было, задумали они косить траву. Всем миром работали, как обычно в

воскресенье. Я спросил, почему он не отложит это дело на после службы. А он говорит, как бы