Монастырские утехи
Шрифт:
их белые стада с волнением и гордостью внимали протопопу, этому величественному гайдуку в
ризе, служившему перед всем собором.
Протопоп не только не избегал подобных случаев, но, напротив, отыскивал их днём с огнём: на
праздниках и пиршествах он распускался как цветок.
Однажды в майское воскресенье, проснувшись на заре, протопоп Илие поехал в церковь на
окраине города, где служили тогда два священника. Он оставил одного из них заканчивать
службу и поспешил
стороне от большой дороги, куда давно уже не наведывался.
Погода стояла райская. Небо Молдовы, обычно блёклое, а теперь высокое и насыщенно-синее,
опускалось своими хрустальными краями к далёкому окоему, и солнце вставало из-за него,
глядя на мир точно сквозь гигантскую слезу.
Прохладное дуновение, приносившее с цветущих лугов аромат благовоний, делало ещё
осязаемее лёгкий, свежий и сочный воздух. Он наполнял собою всё и, устремляясь вверх,
становился прозрачнее и играл всеми цветами радуги. Морем волновались нивы, трещали
коростели, стрекотала саранча, выкрикивали своё имя перепелки. Дорога стелилась гладкая,
чёрная, ещё влажная от росы и скользкая. Конь бежал бодро и резво, без понуканий. Отец
протоиерей чувствовал лёгкость и воодушевление необычайное; через ноздри, которые
щекотали запахи, через бороду, которую разглаживала быстрая езда, оно проникало в
богатырское тело и разливалось по нему радостью опьянения и урчанием, пробегающим по
пустому животу.
Мысли рвались вперёд, быстрее рыжего коня, к пище, которая — это протопоп хорошо знал —
его ожидала.
Добравшись до деревни, он направился прямо в церковь. Был полдень, солнце стояло высоко,
пора бы уж кончиться утрене и начаться обедне.
Отец Влад, покинув его у входа на колокольню, вернулся к своей коляске, огрел бичом
арабского коня — и был таков. В спешке у него не оказалось ни времени, ни возможности
предупредить собрата о владычном объезде, и протопоп явился сюда нежданно-негаданно.
Протопоп Илие величественно проследовал во двор. Какие-то старушонки суетились у могил.
Двери церкви закрыты. Оттуда не слышно ни молитв, ни песнопений. Он поднялся по
лестнице, нажал щеколду, подергал сильнее — храм божий заперт. Старухи увидели его и,
робея, приблизились.
— Где священник? — свирепо прикрикнул он.
— Не знаю, ваше высокопреподобие,— сказала одна из них,— мы сами его с зари поджидаем. Не
видать его что-то.
— Вечор он сзывал на молитву? — гневно вопрошал благочинный.
— Не слыхала я, отец протоиерей,— поспешно ответила другая.
— А ты помолчи, небось глухая! Не сзывал он, батюшка. Только
что ли, зовёмся православными?
— А другие люди — прихожане? — продолжал допрашивать епархиальный благочинный.
— Постояли-постояли да и разошлись, потому как трактир открылся.
Протопоп, сердитый, направился в канцелярию, то есть к поповскому дому, старухи — за ним,
и от этого он разъярился ещё пуще. А здесь попадья хлопотала по хозяйству, босая, в одной
юбке, она рубила траву утятам и время от времени отгоняла прутом стайку ребят, не дававших
птице спокойно поклевать. При виде красной камилавки она в забвении чувств опрокинула на
птиц целое корыто кукурузной муки — и шасть в дом! Пострелята в испуге дунули к изгороди.
Отец протоиерей подождал-подождал, да как начал колотить посохом по полу галереи!..
Никого. Потом стали выползать соседи.
— Посмотри-ка, кто там дома,— мрачно обратился протопоп к одной женщине.— Позови
кого-нибудь открыть мне канцелярию.
Соседушка пробралась с заднего хода и вернулась со словами, что попадья, мол, просит
прощения: она не может выйти, потому что не одета.
— Пусть, это её дело! Мне она не нужна! — гремел протопоп, потрясённый этаким бесстыдством.
— Пускай выходит священник.
— Она говорит, болен он.
— Так ведь не при смерти!.. Пусть выйдет на минуту со мной поговорить!
Женщина опять скрылась, посовещалась с хозяевами и вскоре принесла ответ:
— Говорит, он совсем был плох, и она отправила его в больницу.
— Кого? — растерялся его высокопреподобие.
— Батюшку,— выпалила женщина.
Протопопа в жар от злости кинуло. Он снял камилавку, вытер пот полосатым платком и поднял
глаза к небу. Трудолюбивое солнце уже встало. Голод давал о себе знать. И негде было
разжиться пищей или хотя бы повозкой, чтобы доехать до соседнего села, к попу Макарию —
небось тот живо, в одну минуту схватит цыплёнка, обваляет его в кукурузной муке и зажарит.
— А давно ли болен батюшка? — вспомнил его высокопреподобие свои обязанности
христианина, требовавшие жалости и снисхождения к страданиям ближнего.
Женщина, которая, как соглядатай, переносила слова с улицы в дом и из дома на улицу,
смутилась и снова бросилась было бежать к попадье, когда вмешался какой-то мужчина:
— Да какой он больной, когда я его чуть свет видел здесь неподалёку, на Озёрной поляне.
Их много людей там было, задумали они косить траву. Всем миром работали, как обычно в
воскресенье. Я спросил, почему он не отложит это дело на после службы. А он говорит, как бы