Монголо-татары глазами древнерусских книжников середины XIII-XV вв.
Шрифт:
Впрочем, повествуя о «татарах», книжники не могли обойти стороной вопросы, связанные с морально-нравственной оценкой общества, в котором они сами жили. В этом смысле восприятие монголо-татар было неразрывно связано с теми морально-нравственными и интеллектуальными исканиями, которые определяли основные векторы духовного развития русского общества в рассматриваемый период. В рассказах о «татарах» древнерусские писатели зачастую затрагивали важнейшие для своего времени темы — обретения святости путем праведного поведения, служения Русской земле и собственному сюзерену, поиска правды, победы веры над безверием, торжества православия над «поганством», измены интересам христианства и неминуемой расплаты за предательство, спасения в ситуации грядущего Страшного суда и т. д.
Характерный пример: практически во всех памятниках, созданных вскоре после нашествия, появление монголо-татар и поражения русских князей рассматриваются в неразрывной связи с той «духовной ситуацией», которая сложилась на Руси в предшествующий период. Осознание собственной «греховности» и последовавший вслед за этим призыв к «покаянию», возникшие как итог рефлексии древнерусских писателей по поводу ордынского нашествия, явились важнейшими факторами духовного развития русского средневекового общества середины XIII-XIV века [2] .
2
См.: Топоров
Произведения древнерусской литературы, появившиеся в качестве откликов на победы Руси над «татарами» (памятники «куликовского цикла»; сочинения, посвященные «стоянию на Угре»), также вобрали в себя важнейшие элементы самооценки русских. Как писал Ф. И. Буслаев, монголо-татарское иго «побудило русский дух к сознанию своей христианской национальности в противоположность поганым варварам» [3] . Именно в результате переосмысления феномена монголо-татарского владычества вызревает «новая политическая идеология» Русского государства, главными составляющими которой явились идеи о «Москве — Третьем Риме», о богоизбранности русского народа и великокняжеской власти [4] . Иное видение статуса Руси, в свою очередь, предопределило и иное отношение к «поганым» вообще и к борьбе с ними в частности. Новые черты в восприятии ордынцев существенным образом повлияли также и на способы изображения захватчиков.
3
Буслаев Ф. И. История русской литературы (Лекции, читанные Его Императорскому высочеству наследнику цесаревичу Николаю Александровичу. 1859–1860 гг.). Вып. 2. М., 1905. С. 181.
4
См., напр.: Кудрявцев И. М. «Послание на Угру» Вассиана Рыло как памятник публицистики XV века // ТОДРЛ. Т. 8. М.; Л., 1951. С. 167–171; Синицына Н. В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV-XVI вв.). М., 1998. С. 115–118. Ср.: Трубецкой Н. С. Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока. Берлин, 1925. С. 225–226.
Важно иметь в виду, что на характер восприятия, а также на способы изображения монголо-татар влиял провиденциализм древнерусских книжников. Восприятие и изображение монголо-татар осуществлялось в рамках свойственного средневековому сознанию представления о том, что события земной жизни человека являются отражением событий «мира невидимого» [5] . Действовал «принцип», согласно которому событие было «существенно… постольку, поскольку оно являлось со-Бытием» [6] , а «сами факты земной жизни в сознании человека представали не иначе как знаки и образы, связанные с действием и волеизъявлением Творца» [7] .
5
См.: Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1984. С. 25–26.
6
Данилевский И. Н. Библия и Повесть временных лет (К проблеме интерпретации летописного текста) // ОИ. 1993. № 1. С. 79.
7
Кириллин В. М. Символика чисел в древнерусских сочинениях XVI века // Естественнонаучные представления в Древней Руси. М., 1988. С. 106.
Именно с позиций провиденциализма русская средневековая литература подходила к осмыслению и самого феномена монголо-татарского нашествия, и причин появления на Руси «поганых» иноплеменников, и к поиску возможных выходов из создавшейся — весьма плачевной для Руси — ситуации. Именно в рамках представлений о «провидении Господнем» как первопричине событий земной жизни человека рассматривались вопросы, связанные с проблемой возможного противостояния монголо-татарам.
Немаловажное влияние на отображение монголо-татар оказали и эсхатологические ожидания эпохи ордынского завоевания: «Будучи уверен, что последние времена не за горами, человек обостренно реагировал на происходящее, видя в каждом «знамении» намек на грядущие бедствия, в каждом бедствии — штрих создаваемой на его глазах всемогущим небесным художником грандиозной картины крушения мира» [8] .
8
См.: Плугин В. А. Мировоззрение Андрея Рублева. Древнерусская живопись как исторический источник. М., 1974. С. 33–34.
Поэтому кажущиеся на первый взгляд этикетными рассказы книжников о действиях сил «невидимого мира» на самом деле оказываются чрезвычайно важными для понимания отношения авторов к описываемым ими событиям земной жизни. Как в свое время точно подметил А. И. Клибанов, «религиозные мотивы, вплетающиеся в ткань» произведений древнерусской письменности, «не могут быть отброшены как довески или шелуха без ущерба для изучения их как памятников средневековой мысли и литературы» [9] .
9
Клибанов А. И. «О светло светлая и красно украшенная земля Русская!» // Новый мир. 1980. № 9. С. 182.
Между тем, за редким исключением [10] , в работах исследователей доминировало представление о том, что никакого особенного (средневекового, отличного от современного) отношения к «татарам» не было вообще. В исследованиях и историков, и литературоведов, писавших на «ордынскую» тему, целенаправленно реализовывалась «презумпция тождественности» сознания — древнерусского и современного. Понятно, что в рамках такого подхода выявление каких-либо специфических (присущих главным образом средневековому сознанию) особенностей восприятия монголо-татар было необязательным. Скорее наоборот: «в дело» шло лишь то, что, по мнению исследователей, соответствовало представлениям современной им эпохи. При этом, дежурно указывая на религиозное по своей природе мировоззрение средневековых книжников, исследователи зачастую игнорировали многочисленные «общие места» произведений древнерусской литературы, полагая, что это в лучшем случае риторические украшения текста, а то и просто дань литературной моде.
10
См.: Шамбинаго С. К. Русское общество и татарское иго // Русская история в очерках и статьях. Т. 1. М., 1909. С. 576–587; Шахматов М. В. Отношение древнерусских книжников к татарам // Труды IV съезда русских академических организаций за границей. Белград, 1929. Т. 1.С. 165–173; Борисов Н. С. Русская культура и монголо-татарское иго: Автореф. дис…. канд. ист. наук. М., 1976; Он же. Куликовская
Понятно, что в силу такого отношения к источникам у исследователей сформировались весьма специфические представления об эпохе монголо-татарского нашествия, о самих «татарах», а также русском обществе той поры. Вероятно, не будет преувеличением сказать, что практически вся эпоха со второй половины XIII до конца XV века долгое время рассматривалось исключительно под призмой «героической борьбы русского народа с монголо-татарскими завоевателями» [11] . В рамках этой «концепции» ордынцы описывались исключительно в качестве врагов, с которыми русские люди беспрестанно боролись. При этом ускользали не только «оттенки враждебности», но и, что более существенно, непрерывно осуществляемые книжниками попытки понять, что происходит, в какой духовной ситуации находится Русь и как следует поступать отдельно взятому человеку в этих тяжких, иногда просто страшных обстоятельствах. Историография традиционно на каждый из этих — разных по своей сути — вопросов давала один и тот же ответ: древнерусская литература на протяжении всего периода ига призывала к борьбе с ордынцами. А то, что плоды этой борьбы на протяжении целых столетий не были заметны, — «всего лишь» вина удельного строя, феодальной раздробленности, неспособности правящих кругов к объединенному отпору неприятелям.
11
См., напр.: История русской литературы. Т. 2. Ч. 1. М.; Л., 1945; Рыбаков Б. А. Борьба Руси с Батыем // Народ-богатырь. IX-XIII вв. М., 1948. С. 36–55; Очерки истории СССР. Период феодализма. IX-XV вв. Ч. 1. М., 1953. С. 836–838; Шевяков В. Н. Подвиг русского народа в борьбе против татаро-монгольских захватчиков XIII-XV вв. М., 1961. С. 13; История русской литературы. Т. 1. Л., 1980. С. 94 и др.
При таком подходе к описанию «татарских» сюжетов едва ли не самым распространенным способом подтверждения априорной «концепции борьбы» стала банальная модернизация прошлого, «подтягивание» исторического материала под «правильную» концепцию, «удревнение» источников.
Весьма показательны в этом смысле случаи, когда, например, для рассказа о Батыевом нашествии активно привлекались памятники заведомо более поздних исторических эпох, содержащие, помимо прочего, в том числе и легендарные повествования о борьбе с «татарами». В числе таких памятников, призванных в простой и доступной форме проиллюстрировать читателям (особенно в популярной и учебной литературе) героизм защитников русских земель, — «Повесть о разорении Рязани Батыем». Со школьной скамьи памятны извлеченные из этого произведения литературы первой половины XVI века рассказы о богатыре Евпатии Коловрате, о гибели рязанского князя Федора и его жены Евпраксии, выбросившейся с малолетним сыном из «превысокого храма» при известии о подходе к городу полчищ Батыя и др. [12] Другой пример: «Сказание о Мамаевом побоище» — произведение, вероятно, конца XV или начала того же XVI века, по-прежнему активно используемое для реконструкции событий Куликовской битвы 1380 года (вспомним хотя бы хрестоматийные рассказы о поединке русского воина Александра Пересвета с татарским богатырем или эпизод с благословлением Дмитрия Донского Сергием Радонежским) [13] .
12
Вкратце ситуация с датировкой памятника такова. Разброс датировок колеблется от конца XIV века (в это время, по мнению Д. С. Лихачева, «Повесть» уже существовала, правда, не в том виде, в котором дошла до наших дней: в ней, полагает исследователь, отсутствовал хрестоматийный рассказ о Евпатии Коловрате, не было «плача Ингваря Ингоревича» и ряда других эпизодов) до второй половины XVI века (по мнению Б. М. Клосса, именно к этому периоду восходит датируемый им основной источник произведения, заимствовавший, в свою очередь, всю «оригинальную» информацию из «летописного свода 1479 года»). По мнению А. О. Амелькина, «Повесть» могла возникнуть около 1530 года (см.: Амелькин А. О. Татарский вопрос в общественном сознании России конца XV — первой половины XVI века (По материалам агиографических сказаний и памятников фольклора). Машинопись. М., 1992. С. 101, см. также: Кузьмин А. Г. Рязанское летописание. Сведения летописей о Рязани и Муроме до середины XVI века. М., 1965. С. 172–179). Однако если вопрос о времени создания всего произведения и можно назвать спорным, то позднюю датировку появления в «Повести» оригинальных известий о «татарах» вряд ли можно оспаривать. Кстати, Д. С. Лихачев — автор самой ранней датировки (концом XIV века) отдельных частей «Повести» — еще в работе, опубликованной в 1963 году, признавал, что и рассказы о подвигах Евпатия Коловрата, о гибели князя Федора и его жены Евпраксии, выбросившейся с малолетним сыном из «превысокого храма» при известии о подходе полчищ Батыя к городу, и плач Ингваря Ингоревича, и сюжет о гибели Олега Красного суть позднейшие вставки, «сделанные на основании фольклорных источников» или же заимствованные из более поздних литературных произведений. «Если мы исключим из «Повести о разорении Рязани Батыем» все эти вставки, — писал Д. С. Лихачев, — то получим приблизительно то же самое содержание, которое отразилось в рассказе Новгородской I летописи о нашествии Батыя на Рязанскую землю» (см.: Лихачев Д. С. К истории сложения «Повести о разорении Рязани Батыем» // Д. С. Лихачев Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 263). См. подр.: Рудаков В. Н. К проблеме восприятия монголо-татар в древнерусской книжности (на материале «Повести о разорении Рязани Батыем») // Книговедение: Новые имена: Сб. науч. ст. Вып. 2. М., 1997. С. 41–42; Он же. Повесть о разорении Рязани Батыем // Энциклопедия литературных героев. Русский фольклор и древнерусская литература. М., 1998. С. 224–226. Новейший исследователь — Б. М. Клосс — полагает, что «цикл в целом не мог сложиться ранее первой трети XVI века, а включение в него легенды о Федоре и Евпраксии отражает стремление осмыслить наименование г. Зарайска». См. подр.: Клосс Б. М. Избранные труды. Т. 2. М., 1998. С. 415–416.
13
Подробнее см. главу «Ордынцы в произведениях «куликовского цикла»».
В результате таких «натяжек» отношение русских к «татарам» представлялось застывшим, лишенным всякого динамизма. Получалось, что на протяжении почти трех веков (с 30-х годов XIII века и до конца XV века) в общественном сознании, по крайней мере, той его части, которая «отвечала» за восприятие одного этноса другим, практически ничего не менялось. В итоге создавалось впечатление, что изменялись лишь возможности государства противостоять ордынцам, сознание же людей оставалось неизменным: как и жители русских княжеств XIII века, русские люди XV века готовы были бороться с татарами за свою независимость. Разница была лишь в том, что, если в XIII веке предпосылок для их победы еще не существовало, то спустя два с лишним столетия они наконец-то возникли.