Моника
Шрифт:
– Что вы здесь делаете?
– А вы, что делаете? Беритесь за штурвал. Здесь рядом скалы. Мы вот-вот ударимся о них! Не видите? Мы скоро пойдем ко дну!
– Я знаю, но я не лоцман! – отчаялся офицер. – Возьмитесь вы за штурвал! Сделайте что-нибудь!
– Пусть заведут двигатели!
– Они уже не работают. Во всех котлах вода!
– А паруса?
– Я не моряк и ничего не знаю. Все, кто мог знать, погибли. Я даже не знаю, где мы находимся!
Руки Хуана схватили штурвал, уводя корабль от неминуемого толчка. Глаза посмотрели на мрачный горизонт, затем взгляд метнулся
– Соберите людей, всех, кто может работать! Пусть откроют все люки, пусть откачивают воду! – и, повысив голос среди грохота бури, крикнул: – Сегундо, Угорь, Мартин! Где вы? Сюда, скорее!
– Мы здесь, капитан! – ответил появившийся Сегундо.
– Поднимите маленький парус у носа! Установите его, осторожнее на ветру! Нужно взять другой курс, хоть и бешеная буря! Сегундо, возьми командование над теми, кто на парусах. Мартин, ты на насосах. Вычерпывать воду!
Словно дельфин, Галион прыгал на волнах; словно акула, он избегал ударов ветра, несущих его на грозные скалы. Ураганный ветер кружился над единственным парусом на носу корабля, давая ему огромные силы, молния сверкнула в мрачных тучах, освещая фиолетовым светом человека у штурвала.
– Сожалею всей душой, Моника, но порт закрыт из-за бури и нет разрешения кораблям выходить в море.
– О! А корабль, где находится Хуан? – с нескрываемым волнением спросила Моника.
– Ну, представь себе. Если они поторопились, то скорее всего, не попали в непогоду.
– А если они не смогли добраться до Мартиники, если буря, о которой ты говоришь, застала их в море?
– Это было бы печально, но не думаю, что ты должна сильно грустить. Полагаю, Хуан не боится непогоды.
– Хуан не боится никого и ничего! – воскликнула Моника.
– Хорошо, да восхвалим Хуана! – нетерпеливо заметил Ренато. – Еще одна причина, чтобы тебя успокоить. В конце концов, все сводится к паре дней задержки.
– Пусть Хуан будет в тюрьме, да?
– Естественно, ведь он задержан, и его дело будет рассматриваться на судебном процессе, но не раздражайся так, тем более, что Хуан не впервые в тюрьме. Я сам вытащил его оттуда, а эти дни заточения, которых он избежал только по моей доброй воле, не представляют собой ничего особенного, а он только заплатит мне долг.
– Ты освободил его из тюрьмы?
– Да. Почему ты так удивляешься? У меня было прекрасное чувство к Хуану. Я любил его с детства, несмотря на волю матери, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, и в той поездке, которую мы совершали вместе во Францию, я стоял на борту, опираясь на ограждение, смотрел на землю, которая меня родила, уплывал прочь и думал только о Хуане. У меня было только одно желание и непоколебимое решение – вернуться и найти его, чтобы разделить с ним то, что я имел, чтобы он стал моим настоящим братом.
– Ты хотел этого, Ренато?
– Я хотел и всей душой стремился к этому. Если ты вспомнишь первые дни, когда он появился в Кампо Реаль, то найдешь доказательства моим словам. С какой радостью, надеждой, с каким чистым чувством справедливости и братства я хотел в тогда сжать его в объятьях и дать ему все, в чем жизнь ему отказала!
– Только беды? – ее слова задрожали.
Возможно, на миг она поняла Ренато, приблизилась к его измученному сердцу, наверняка в глубине души удивилась чувству, которое столько лет наполняло ее сердце – ее сумасшедшая любовь к Ренато Д`Отремон странным образом превратилась в холодный пепел; с его губ сочились незнакомые ей желчные слова:
– Думаешь, Хуан сделал мне мало зла?
– Не думаю, что он умышленно сделал тебе зло. Не верю, что он ненавидит тебя. Ты же – наоборот.
– Он всегда меня ненавидел, Моника, – отрезал Ренато. – Ненавидел меня всегда, хотя я не хотел этого понимать, я закрывал глаза, чтобы не видеть в его глазах ярость, он ненавидел за вред, который я якобы причинил ему. Ненавидел за богатство, за счастье, избалованность, за мать, которая меня любила, за семейный очаг! Ненавидел за благородное происхождение и всегда ненавидел, что бы я ни делал. Это горькая правда, которую я не хотел понимать.
– Как же ты несправедлив к Хуану! Как несправедлив и слеп! Насчет него все ошибаются, Ренато. Он хороший, благородный, великодушный.
– Замолчи! Это ты ослепла. Что он мог сделать, чтобы так ослепить тебя, или почему ты лжешь и притворяешься сейчас? Каким очарованием, каким пойлом он опоил тебя, что смог украсть сердце?
– Почему бы тебе не подумать, что все это из-за того, что он добрый?
– Добрый, Хуан? Не говори глупостей. Если бы ты видела то, что вижу я… Как ты думаешь, что я сделал, чтобы найти обвинения? Я их не придумывал, лишь поискал их. В его несчастной жизни есть все: пиратство, контрабанда, беспорядки, раненые или избитые люди. Его обвиняют в играх, в ссорах, пьянстве. На Ямайке он похитил ребенка.
– Что? – воскликнула Моника. И поняла: – Колибри!
– Колибри. Значит, это правда. Одно из обвинений, которое я не смог доказать! Поэтому он остался на свободе, но обвинения дошли до Мартиники. Он забрал мальчика из хижины родственников, раня и избивая всех, кто хотел помешать его увезти.
– Его палачи! – взвилась Моника, которая не могла сдерживаться. – Если бы ты послушал Колибри, если бы увидел и услышал душераздирающую историю его детства, то понял бы, что Хуан спас, освободил его, и это лишь малое наказание за то, что они так его эксплуатировали. Если таковы его «подлости», если в таких преступлениях его обвиняют…
– Вижу, у него есть лучший защитник, который смотрит на мир его глазами.
– Может быть, ты сказал больше правды, чем можешь себе представить, Ренато. Хуан научил меня смотреть на мир другими глазами.
– А взамен закрыл искренние глаза, которые любили меня. Почему твои щеки покраснели, словно эта мысль тебя смущает? Почему? Моника, жизнь моя!
– Не говори со мной так, Ренато! И не смотри так!
– Я знаю, что ты думаешь: я муж сестры.
– Хотя бы и думала, этого уже достаточно.