Моральный патруль. ОбличениеЪ
Шрифт:
В детстве я часто протирала пятки спиртом – помогает от смерти.
Папа мне наливал спирт в чашечку для кофе, полагал, что я под идеями самобичевания не отличу кофий от спирта, а я отличала, потому что — бедовая, оттого и груди у меня выросли на зависть балеринам.
Балерины мне завидуют, потому что ногу выше головы поднимаю по-балерински, и груди у меня великие, оттого, что я – не профессиональная балерина, хотя иногда могу гордыню принести на алтарь авторских убеждений с многоголосием непрофессионального хора фабрики
Я спиртом незаметно под столом пятки растирала, и шептала, что совершаю всё на благо Отечество, и сейчас верю, что все деяния наши, даже моя нагота на берегу лесного озера – на пользу Любимой Стране.
Папенька обманывался, уверял себя и маменьку, что я теперь всенепременно пьяна, как извозчик – я видела, что старается тайно от меня, на ушко милому другу маменьке шепчет, щекочет козлиной бородкой, а матушка утешается, подхихикивает; и неведомо батюшке, что у маменьки борОдок и пейсов наберется в постели больше, чем у папеньки шуток.
Рога, да рога развесистые, жертвенных баранов и любовников рога, а на стене — достопримечательность – рога папеньки, ему невидимые.
Возле часов с кукушкой мне никто не ставил плошку со спиртом, да и без надобности она мне, когда люди добрые в ресторан приглашают, предлагают пригубить литр фиолетового крепкого вина.
Завожу часы, ожидаю кукушечку — потрясающий ансамбль детишек нетрадиционалов в белых штанишках – «Кукушечка», но ансамбль далеко, а кукушка деревянная с красным потрескавшимся антикварным клювом – близко, за дверкой, словно пять лет ждёт супруга, а супруга волки съели.
Но не выскочила кукушечка мне на потребу, а в окошко высунулась харя страшная, волосатая, да без разума в очах – будто кара харе от генерального прокурора.
Я прокляла харю, пожелала ей ближайшей смети, да не простой, а с вывертами, на вертеле или на шомполе, что избавляет от геморроя навек.
В довершение ужаса, я платок свой с шеи сорвала, дорогой платок, на ярмарке мне купец Калашников подарил, из платка ловко петлю соорудила и петлю ту накинула на шею кукушечке со страшной харей клятвопреступника.
Харя шипит, просит о снисхождении, уверяет, что непричастна к делам масонов, что верой и правдой… а дальше – хрипы и предсмертное бормотание, агония – мечтала харя о смерти и получила в награду за свои бесчинства в часах.
Совершила я дело да за пироги присела – обед для честной девушки важен, потому что поддерживает тело в форме; матушка моя к столу присела, уже старая, из ума выжила, но иногда похожа на раскрытую порнографическую книжку.
Поведала маменька, что часы с кукушкой сломались, она вызвала часовщика, а сейчас нашла его в часах задушенным; он искал у кукушки ответы на жизненные вопросы, а нашёл дорогу в ад».
Алёнушка на последних словах подпрыгнула, будто веретено проглотила, и побежала от меня в лес; то ли ждала, что я догоню её и расскажу о дурном дне, либо из боязни убегала от
Граф Яков фон Мишель в это время ползал между механизмов Космолётов, под танками, искал загадочную противную обезьяну.
Под утро граф Яков фон Мишель вернулся в казарму раздосадованный, без маменькиного платочка, наскоро прочитал «Повесть о настоящей институтке» и заснул тревожно, как после мимолётного увлечения Новомладогегельянством.
После завтрака (Фреш, конфитюр, меренга, икра осетра) граф Яков фон Мишель подтянутый, благоухающий (свежий, в новом парике с буклями) вышел на плац, словно и не провел всю ночь в поисках обезьяны без жалости в маленьком зверином сердце.
Лейтенант Рухильо, воительница Элен и человек-гора (граф Яков фон Мишель отметил необычайную соразмерность, грациозность мускулистого героического варвара) – уже на плацу: воительница из лука посылала стрелы в невидимую цель в небе, и стрелы не возвращались; варвар огромной доисторической дубиной забивал бетонную сваю в гранитный плац.
Лейтенант Рухильо обмахивался листами, и граф Яков фон Мишель с негодованием, в то же время с брезгливостью и удивлением отметил, что лейтенант завладел тестом, без разрешения забрал, то есть – вошёл в закуток в казарме, когда граф Яков фон Мишель завтракал, или совершал гигиенические процедуры, обязательно с моральным уклоном.
— Граф Яков фон Мишель, Джек! Нет у вас любви ко мне, а только – долг перед вашей невестой и моральным патрулём! – лейтенант Рухильо предугадал вызов графа Якова фон Мишеля «К барьеру, сударь!». – Стерпится – незабудками слюбится.
Я больше ведра фиолетового крепкого за один раз не выпью, и вы узнаете одиночество среди моральных патрульных – так куница узнает сверстников по зоопарку.
Я ознакомился с вашими ответами в вопроснике, граф Джек, и потрясен до глубины хорды — если бы небо заволокло грозовыми тучами, то подумал, что наступила гибель Гипербореи, — ни одного верного ответа, словно вы заставили свою совесть мучиться в цинковом гробу.
— Как ни одного правильного ответа, позвольте, я не слышу в ваших словах язвительности, а лишь одобрение – не оду ли слагаете моему таланту и параллельно шутите, лейтенант Рухильо, потому что я сдал тесты на высший балл по шкале культурологии? – Граф Яков фон Мишель от волнения заикался, чуть не блеял, полагал высказывание лейтенанта розыгрышем, казарменной шуткой, ради которой банкир забудет гуманизм. – Кровь я не пролил вчера, но ответы – однозначные, и не увидит их разве хромая собака, которую ведет слепой поводырь.