Моральный патруль. ОбличениеЪ

Эсаул Георгий

Представьте на миг фантастическое: я бы обвенчался с вами; у меня нашлось бы золото в избытке для удовлетворения вашего тщеславия; а дальше что? Мрак? Бездна без птиц и хорового пения художников?

Вы на злате чахните, а я вас в оперу зову, но вы не идете, потому что золото для вас дороже; материальные ценности, столь важные для неблагородных: Космо и океанические яхты, Карнавалы безнравственные, пляски на столах.

И как я вам объясню, что удачная рифма дороже всех золотых запасов Вселенной, а на кривой золотой козе не въедешь

в Храм Мельпомены.

— Никак не объясните, потому что я не приму ваших объяснений, оттого, что они мне непонятны, словно я дочитала книгу, а только в конце поняла, что она написана на неизвестном мне языке. – Девушка склонилась над одеждой, лениво перебирала вещички, любовалась, наслаждалась (а граф Яков фон Мишель поверх её спины, минуя взглядом оттопыренные сложные ягодицы, любовался закатом – лучи Светила затейливо отражались от синевы перьев селезней). – Если вы нищий, мужчина, то уходите; я не позволю, чтобы меня рассматривал бедняк; вы экономите на стриптиз-баре, безденежно наслаждаетесь моей изумительной красотой и скрываете свои злокозненные намерения под маской эстетизма.

— Полноте, полноте, сударыня!

Я наслышан о великом самомнении неблагородных девушек, для которых мораль – холостой заряд в пушке! – граф Яков фон Мишель добродушно засмеялся, откинулся на мягкую траву, но пребольно ударился о скрытый камень и скривился, словно потерял смычок скрипки Страдивари. – Одно только признание вам, самонадеянная натура с наколкой «бабочка» под правой ягодицей.

Безыскусная наколка, да ни к чему она, в университет вас за татуировку не примут, а милость и карьеру вы не предпочитаете, если поставили свою честь на золото – так пропойца в кабаке ставит башмак на голову трактирщика – потешный водевиль.

Вы, наверняка, не видели водевиль «Трактирщик и неблагородный сэр пьяница»; если бы смотрели, то я бы с вами с превеликим удовольствием побеседовал на тему морали; но без общих тем беседа наша затухнет шуткой старого клоуна.

— Не делала я татуировку бабочка, – девушка в волнении, присущим всем девицам, даже – амазонкам – пугаются девушки, когда им говорят: «Ой, что это у вас?!!» – звонко хлопнула под правой ягодицей, отодрала бабочку, будто вторую кожу сняла со змеи.

Бабочка к попе прилипла – к несчастью!

Когда я на неё присела, на малахольную?

Живёт один день, и то умудрилась под мою попу бесплатно, как заяц на Космолёте.

— И бабочка ваша не интересует, и вас, я, словно не замечаю, потому, как материнское благословение мне не дадите, не мать вы мне, а иное от вас – без надобности, как не зачерпну воды решетом.

Подобный случай имел место год назад, когда я в преотличнейшем настроении прогуливался по Летнему Саду, искал поэзию в шуме листвы; а на дереве собирала яблоки балерина гастролёрша Мими.

Яблоки не доспели, но артистки гастролёрши обычно голодают, питаются подножным кормом, к которому благородная рука не прикоснется, будто не корм, а глаза сатаны.

Я

не особый мясоед, но привечаю искусные блюда из рыбы и мяса; балерина на блюдо не похожа, утончённая в белой пачке, пуантах, купальнике, с фальшивыми бриллиантами в короне; возомнила, будто я – молюсь на неё и готов захватить и унести в фамильном сундуке.

Она закричала, призывала общественность, чтобы меня осудили, укорили и оштрафовали за подсматривание, а штраф отдали ей в качестве моральной компенсации – застиранная пачка, а хозяйка о морали щебечет, подкованная блоха.

Бедняжка не знала, что благородные поэты неблагородных балерин не привечают, видят в них только Невский Проспект из повестей древнего писателя фон Гоголя.

Крики балерины меня измучили окончательно, и я ушёл с головной болью, журил в душе Театральное сообщество, что допускает поругание прохожих эстетов, словно мы – гости на своём пиру.

И сейчас, сударыня, вы полагаете, что я имею мужской интерес к вашим формам: выпуклым ягодицам, телу с единственным кустиком волос - необитаемый остров, к нежному изгибу шеи, неправомерно синхронным грудям, стройным лебяжьим ногам и к каморке с искривленными губами смотрителя персикового сада.

Нет, нет и нет, миледи!

Моя дама сердца – далёкая Сессилия Гарсиа Ганди Маркес Делакруа, Принцесса, сравнимая только с тремя рассветами подряд.

Обстоятельства сложились так, что я стал невольным свидетелем её похищения, отчего и оказался в конечном итоге в моральном патруле и рядом с вами, будто Судьба зубами выхватила у меня кисточку для рисования и бросила к вашим ножкам.

Ни телесного, ни романтического влечения я к вам не испытываю: будь вы в бальном платье, или, как сейчас – без ничего.

Не испытывал бы и к другой женщине; я же не животное, что набрасывается на самку, независимо от её мировоззрения, вероисповедования, цвета кожи и убеждений, сравнимых с убеждениями поэта баснописца.

Продолжайте свой моцион в будуаре природы, вы меня не возмущаете, и я вас не ощущаю, потому что вы – не дама моего сердца – так петушок проходит без интереса мимо каменой курочки.

— Не ощущаете? – девушка распрямилась, стремительной тенью упала к ногам графа Якова фон Мишеля, схватила рукой за гульфик, словно ловила проворную рыбку. – Гм… не ощущаешь, а я тебя не возмущаю присутствием.

Полагаю, что, если прилягу головой к вам на колени, то и тогда не вызову у вас возмущения и ощущения, будто мы строили дом, а потом распиливали на дощечки.

Впервые со мной подобное, чтобы мужчина меня не ощущал, даже в последнем измерении, когда я вынужденно завязла в болоте.

Не лжете мне, сударь, и не из тех вы, которые мужчина с мужчиной, будто дети малые на сеновале.

Воистину, вы – благородный, и преданы даме своего сердца, как нитка иголке.

Не знаю: приводит ли меня в восхищение ваша стойкость, или вызывает зубную боль ниже поясницы.