Море для смелых
Шрифт:
Валентина Ивановна ко всему этому пригляделась, привыкла, как привыкает учитель к классной доске, хирург — к инструментам операционной, но глаз мгновенно отметил ералаш на лабораторном столе Аллы Звонаревой, небрежность в ее одежде.
— Аллочка, — тихо говорит она, — ведь это же платье могло обойтись и без английской булавки. Вы не сердитесь на меня, но химик — образец аккуратности. Правда?
Голос у Валентины Ивановны негромкий, совсем не начальственный. Звонарева краснеет, кажется, с бронзовых волос ее стекает краска
Нет, конечно, она не сердится. Действительно, из этих мелочей тоже складывается химик. А она хочет им быть. Старательность у нее есть, это не отрицает и Валентина Ивановна. Теоретическая подготовка тоже. А неряшливость — да. И руки какие-то деревянные. Валентина Ивановна права: химия — призвание, ее надо чувствовать. У химика должны быть особые руки — чуткие, как у музыканта.
В кабинет Чаругиной вошла пожилая женщина в темном платке, надвинутом на широкие брови. Плачущим голосом запричитала:
— К вам я… Не думала дожить до такого позора на скате лет: семья рушится…
Валентина Ивановна посмотрела с недоумением.
— Мой-то шалопай у вас работает обеспечером, — пояснила женщина, — не впервой забуряется, а сейчас жену с детьми гонит. Одно заладил: «Меня полюбит на десять лет моложе от тебя. И к тому же образованная». Анжелой звать ее…
Женщина ушла, а Валентина Ивановна в перерыв вызвала Анжелу. Та пришла розовая, свежая, с трудом притушила сияние дерзких синих глаз. Из-под халата, делающего ее похожей на медсестру, виднеется серое, в белых лепестках платье, как оперение цесарочки.
Говорили наедине долго. Анжела возмущенно подергивала пышным плечом:
— Он за мной бегает… Письма сует… А мне не нужен и на столько, — она протянула розовый мизинец, показала на его кончик.
— Мама ваша где живет? — неожиданно спрашивает Валентина Ивановна.
— В Воронеже, — удивленно отвечает девушка.
— А что, если завтра я дам вам отпуск, поедете к ней?
Анжела внимательно смотрит на Валентину Ивановну, понимающе усмехается:
— Только спасибо скажу!
С этим девичьим переполохом нужен глаз да глаз. Конечно, отправка Анжелы мало что изменит, но, может быть, охладит пыл «гусара».
Лешку словно окружил тяжелый туман, через который не пробиться. Ей все время казалось — с Виктором уже что-то случилось. То она представляла себе его встречу с бандитами, их расправу над ним, то мысленно видела идущим под конвоем милиционера.
Может быть, все же Виктору лучше куда-нибудь уехать? Ну, а дальше что? Обманывать всех и себя?
Вера сразу заметила: с подругой творится что-то неладное. Догадывалась, что дело, наверно, в появлении этого Шеремета. Девичьи странности — не замечать чудесных парней вокруг и привязаться к такому. Ох, и глупые ж они, сколько раз ученные жизнью и ничему не научившиеся!
— Лё, ты что-то
— Нет, — быстрее, чем надо, отзывается Лешка и отводит взгляд в сторону. — Ну, я пойду…
С кем же еще посоветоваться? Валентине Ивановне она немного рассказала в самых общих чертах, и та обещала помочь. Но Лешка не могла сидеть сложа руки. Надо было что-то предпринимать. Поговорить с мамой? Разохается, всполошится… Скорее с отцом. Девчонки обычно тянутся к матери, а у них в семье наоборот — Севка, как телок, вертится возле мамы, а она ближе к отцу. Конечно, и маму она любит, но с отцом можно лучше обо всем поговорить. Он если сердится — недолго, и в конце концов понимает, когда надо согласиться.
Да, с папой можно посоветоваться.
Но ведь тайна не только ее. А если рассказать отвлеченно, иносказательно, просто как о житейском случае, узнать его мнение?
После обеда Лешка предложила веселым голосом:
— Папунь Павлович, давай пройдемся, погуляем?
Он посмотрел внимательно: не часто в последнее время предлагала ему дочь прогулки. И назвала его так, как называла в детстве, когда хотела заручиться поддержкой. Бывало, придет он с работы — Лешка тут как тут:
— Папунь Павлович, я хорошо себя вела…
Потом начинает дипломатничать. Мать, видно, запретила во двор выходить, так она к нему:
— Можно на пол-полчасика?
…Они идут своим излюбленным маршрутом — степной дорогой к водному каналу.
Хорошо в степи в этот час: спокойно, вольно, иди да иди навстречу вечерней заре, вдыхай запахи осенних трав. На небе — синее озеро в оранжевых берегах; темно-сиреневое море тянется к этому озеру.
Алексей Павлович шагает молодо, распахнув плащ, приподняв не покрытую голову, обычная сутуловатость его почти исчезла.
«Можно ли рассказать ему историю Виктора?» — напряженно думает Лешка, пытливо посматривая на отца.
Начала она издалека. Но получилось совсем не так, как предполагала, — никакой иносказательности не вышло. Свой рассказ о Виктор его беде она неожиданно закончила словами:
— А он мне очень дорог!
Вот тебе на!.. Алексея Павловича будто кто обухом по голове ударил. И опять подумал, как когда-то: растил, растил, гнул спину в бухгалтерии, работал сверхурочно, и кто-то другой, кто ничего этого не делал, сразу стал и дороже и нужнее.
Или это удел всех родителей?
А если «очень дорогой» изломает ей жизнь? Ведь, судя по рассказу, он совсем не то, о чем мечтали они для дочери: ни образования, ни прочного места в жизни. Хотя разве в этом дело? Разве он с Клавой начинал жизнь иначе? Важен человек. Но у этого человека в двадцать один год такой печальный путь за плечами. Страшно за девочку. Кто то пришел и отнимает ее. Сразу! Ничего еще не сделав для нее. И он, отец, беспомощен. Ну, запретит, накричит. Разве это поможет или что-нибудь изменит?