Море житейское

Крупин Владимир Николаевич

– Подожди, - останавливает его лысый, - чего ты про баб? Они не опохмелят. Он же вроде вчера взнос платил?

– Кто, Сенька? Платил.

– И не выпил?

– Нет.

– Все равно пусть и сегодня платит. Мало ли - не пьет. И дурак может не пить. Не пьешь - плати!

– Двойную цену!
– поддерживает Серега.
– У нас башка трещит, а он в библиотеку пошел. Пусть откупается. За него же будем страдать. Я позвоню.

– Закуски пусть тащит, - просит старик.
– Хоть поедим. У него жена здорово

стряпает.

– Вот они и держат нас за желудок.

– Да я вообще рукавом утрусь, и сыт, - говорит лысый.

– Звонить не надо, - решает вдруг Серега, - чтоб на нее не нарваться. Надо живьем идти. Вроде как насчет чего дельного. Вроде как мне пассатижи нужны. А зачем мне пассатижи, чего придумать?

– Скажи: проводку менять, - советует лысый.
– Иди, иди. Причешись. Ты ему расскажи про Петьку, припугни. Тот тоже резко тормознул. Не пил, не пил, да потом так загудел! Обои со стен содрал, продал и пропил.

Сергей встал было, но опять присел.

– Это дело надо перекурить.

Закурили. Курят. Томительное молчание прерывает опять же Серега. Он вспоминает вчерашнее веселье:

– Вчера рассказывал вам, как меня в военкомат таскали?

– С чего бы мы помнили, - отвечает лысый.
– Ладно хоть дома ночевали. А чего тебя таскали?

– Девять повесток. Одна за одной. На десятую пошел. Обследование. У меня же, говорю, глаз стеклянный, ум деревянный. Пишут: годен ограниченно к нестроевой хозяйственной. В обоз. Забрали на три месяца. Конституция! Присматривать за погрузкой на платформе. Мне что, присматриваю. С одним-то глазом. С одной стороны грузят, с другой воруют. А чего не воровать, уже всю Россию растаскали.

– А, это ты рассказывал, - вспоминает лысый.
– Это как вы там запчасти толкали? Рассказывал. Еще что-то про француженок было. Не помнишь?

– О-о! Это нечто. Сидят две француженки на Елисейских полях. Нет, на Эйфелевой башне. Смешнее. Одна говорит: «Опять мой паразит нажрется как свинья, на ушах приползет». Другая ей: «Ну все-таки сам придет. А мне еще своего гада искать придется. Же ву при, се ля ви». Это разговор француженок. Я это вообще-то сам почти придумал. Нужны же положительные эмоции.

– Чего это нам, подыхать, что ли?
– спрашивает старик.

– Иду, иду. Ну!
– Серега решительно встает и чеканит первые три шага. Старики, старый и молодой, молчат. Молчать тяжело. Старый долго

кашляет.

– Кашляю, аж башка трясется, чего-то соседку, в коммуналке была, вспомнил. Бабка старая-старая, мохом обросла. Меня воспитывала. И всегда: «У меня внук майором работает». А я ей: «Как ты посмела до Октябрьской революции родиться?»

– И чего ее внук?
– интересуется лысый.

– Внук? Какой внук? А-а. Да я его и не видел.

И опять курят и напряженно молчат.

Серега возвращается и докладывает:

– Прямо сюда взносы

притащит. Говорит: принесу, но пить все равно не буду.

– И пусть не пьет, нам больше!
– говорит лысый.

– Да куда он денется, - хладнокровно говорит старший.

Начинается интересный спор: будет Сенька пить или не будет. Спорят, конечно, на бутылку.

Замечают среднеазиатского дворника, который все это время подметает двор, делая сидение кампании более комфортным. Мужики, ожидая Сеньку, это тоже обсуждают.

– Мети, мети, - говорит лысый.
– Чурки гнали нас из республик, гнали русских, и что? При Мишке и Борьке, вспомните. Гнали, глотали суверенитет. Наглотались, теперь отрыжка пошла, в Россию просятся. Вон, вишь, за метлу уцепился. И боится, чтоб не отняли. Казах, что ли? Узбек, наверное. Туркмены, таджики - те дома больше сидят.

– Сюда Кавказ прет, - говорит Серега.
– Грузины мимозу возили да гвоздики, сейчас криминал. Татар в Москве полно, Молдавия. А уж азе-ры эти все рынки захватили. Украина наловчилась других доить. Если что, они и армянок на хохлушек переделают. Где хохол прошел, там двум евреям делать нечего. Евреи вообще нас задушили.

– Да не евреи, жиды. Евреев уже не остается, - говорит лысый.
– Москва им медом намазана. Всегда в нее ползут.

– Ползали раньше за невестами, - вставляет Серега.
– У Пушкина вон помещица Ларина повезла Татьяну Ларину в Москву, «на ярмарку невест». И генерала отхватила.

– Да мы-то что, выдержим, - продолжает лысый, - не впервой последнюю рубаху отдавать. А вот в Европу Азия пошла как саранча. И главное - молодежь прет. Думаю, это же от армии, это же дезертиры. Родина у них в опасности, а они в Европу.

Старик поднимает голову. Видно, что он мучается сильнее других:

– Вы или в самом деле дураки, или притворяетесь. Это же готовится третья мировая война против России. А с востока идет желтая демография.

– Чувство родины убито, - объясняет лысый.
– Это главное и даже в украинском вопросе. Бросить родину - срам! Если родине плохо, почему мне должно быть хорошо? Но Россию не одолеть. Если что с Россией случится, то всем остальным будет еще хуже.

– Да где этот Семен?
– вопрошает старик.
– Дайте еще сигаретку.

Руки у него трясутся, долго прикуривает. Жадно затягивается:

– А если вот так пить будем, так и русских не останется.

– Куда ж мы денемся?

– Как куда, туда!
– Старик тычет рукой, показывая вниз, на усыпанный окурками асфальт.

– И что такого?
– спрашивает лысый.
– Там еще лучше. Уж где-где, а в Царстве Небесном только русским и рады. А жизнь, между прочим, безконечна.

– А про детей не думаешь? Про внуков? Что, и им жить в такой Москве? Нет, ребята, господа-друзья-товарищи, надо, надо нам в Нижний!