Море
Шрифт:
Ей было больно от сознания того, что она может потерять Тибора, веселого синеглазого Тибора с каштановыми волосами, концерты по четвергам, приятные прогулки вдвоем…
Вода уже совсем выкипела, в кастрюле начала трескаться эмаль, но Агнеш не замечала этого. Она вытерла глаза, покрасневшее от слез лицо… «Я хочу стать его женой… люблю только его… и никогда, никогда не буду любить другого».
Кто-то постучал в кухонную дверь.
Агнеш отстранила занавеску и с ужасом отпрянула назад. Возле двери стоял Тибор.
Что делать? Открыть дверь и показаться ему с таким опухшим лицом, носом?..
— Вы что, Агнеш, не найдете ключа? — услышала она голос Тибора: — А я очень
— Я сейчас открою, — ответила она и отодвинула задвижку.
— Здравствуйте, — произнес Тибор, сделав вид, будто не замечает ни грязной посуды, ни заплаканного лица и красного носа Агнеш. — Не сердитесь, что зашел к вам в такую пору. Я забежал проститься.
— Про…ститься…
— Меня мобилизовали. Осталось лишь несколько минут свободного времени. «Мейстерзингеров» послушаем после войны.
Девушка ничего не ответила. Она подошла к Тибору, положила ему на плечо голову и горько заплакала. Тибор допускал, что Агнеш пустит слезу, но к рыданиям он вовсе не был подготовлен и смущенно гладил волосы девушки.
— Что вы, что вы! Ведь не обязательно я должен погибнуть. Знаете, я на днях читал статистику Тридцатилетней войны. Так вот, несмотря на то, что она длилась тридцать лет, все же были счастливчики, которые пережили ее. А мне через тридцать лет стукнет только пятьдесят пять!
— О Тридцатилетней войне никакой статистики нет, — ответила Агнеш сквозь слезы.
— Может быть, точно не помню… — признался Тибор. — Но я не хочу, чтоб вы плакали, иначе мы не сможем поговорить о разумных вещах.
— О чем вы хотите поговорить?
— Ну, скажем… о том, что я был бы очень признателен, если бы вы одолжили мне свой чернильный пузырек с завинчивающейся пробкой. У меня, видите ли, нет такого пузырька, и я боюсь испачкать чернилами белье… Дадите?
— О, разумеется…
Агнеш словно во сне слышала эти слова. Тибор привлек ее к себе и обнял.
— Ну, возьмите себя в руки, Агнеш. Будьте хорошей девочкой. И если сердиться, то только на войну… война — самое последнее дело на земле. Неплохо бы так устроить мир, чтобы все люди любили друг друга. Старик бог немного напортил, когда создавал небо и землю.
— Не говорите так о боге, ведь вы уходите на фронт, — попросила Агнеш, нахмурив лоб. Она сняла с шеи тоненькую золотую цепочку, поцеловала крестик и надела на шею Тибора.
— Желаю вам счастья, — перекрестила она юношу.
— До свидания, Агнеш, — сказал Тибор, еще раз прижимая ее к себе.
Агнеш видела, как исчезла его фигура в широком раструбе лестничной клетки, затем медленно, по-старушечьи повернулась и закрыла кухонную дверь.
Голубая шелковая блузка валялась на стуле. Теперь уже не было надобности гладить ее.
Миндалька
Чиновники центральной конторы акционерного общества «Завод сельскохозяйственных машин» еще в тысяча девятьсот сорок третьем году купили в складчину корову. Предложение исходило от Татара. По его же просьбе Ремер позволил держать корову в конюшне шомошской шахты. Госпожа Геренчер не замедлила прикинуть на бумаге, какую пользу можно ожидать от этой смирной скотины. Прежний владелец заверял, что Миндалька будет ежедневно давать литров пятнадцать молока. Если предположить, что он половину приврал, то и тогда получается семь с половиной литров. Если распределить их на одиннадцать человек, то еженедельно каждому перепадет почти пять литров молока или же соответствующее количество масла, творога. Легко себе представить, что это значит, когда на февральские карточки выдали всего по пятьсот граммов масла! Расплачиваться была возможность в рассрочку, двумя частями,
Одиннадцать новых владельцев с радостью подписали купчую.
Через несколько дней с завода прибыла первая посылка: около сорока штук фотографий Миндальки, присланных в подарок горным инженером Хайдоком, который из страстной любви к искусству увековечил Миндальку во всех видах — и справа, и слева, и спереди, и сзади. Просматривая снимки, госпожа Геренчер заявила, что видела корову с такими большими сосками только на животноводческой ярмарке. Татару же нравились красивые, грустные глаза коровы.
Через неделю начали поступать счета. Миндальке надо купить корм, платить за нее выпасные, приобрести подойник, а к подойнику стульчик. Ухаживавшему за коровой Андришу понадобился новый халат, так как Миндалька — капризная скотина, к ней не подойдешь в грязной одежде — молока не даст.
Расходы росли, только молоко, творог и масло все не поступали.
Месяца через два прибыла первая посылка с продуктами. Господин Татар немедленно отправился к тетушке Варге и вместе с ней принялся развешивать творог и масло, предварительно заперев изнутри дверь, чтобы никто не вошел и не помешал справедливо произвести дележ. В полдень все одиннадцать владельцев коровы получили свои порции, завернутые в лощеную бумагу: примерно по килограмму творога и по пятьсот-шестьсот граммов масла, Йолан Добраи потребовала показать пакеты Татара, Кета, Ремера и Карлсдорфера, но их уже не было, так как Варга еще утром снесла начальству их долю домой. «Радуйтесь, что хоть это получили, — сказала госпожа Геренчер. — За корову я столько же платила, сколько и их благородия. Если не нравится, можете потребовать обратно внесенный пай, мы и без вас обойдемся». — «И потребую! — закричала Йолан. — Брошу им прямо в лицо это масло». И она тут же швырнула сверток на кухонный стол тетушки Варги. Чиновники, повесив головы, ушли со своими порциями. Татар и госпожа Геренчер остались вдвоем. «Маргит, послушайте, возьмите и этот сверток, у вас ребенок и муж на фронте». — «Большое вам спасибо», — пролепетала госпожа Геренчер и спрятала к себе в сумку порцию Добраи. В этот момент ей вдруг показалось, что Татар вполне порядочный человек.
Субботним вечером восемнадцатого марта заводской грузовик опять привез килограмма три масла. В конторе уже никого не было, так что приемную квитанцию пришлось подписать Варге. Когда машина ушла, она туг же позвонила управляющему и сообщила о посылке. «Возьмите свою часть, тетушка Варга, а остальное принесите мне», — ответил он.
Дома господин управляющий собственноручно разделил масло на три части. Добрый килограмм он взял себе, другой завернул в целлофан и прикрепил к нему записочку: «Господину директору доктору Аладару Ремеру». На полукилограммовой порции сделал пометку: «Для господина генерал-директора Карлсдорфера».
— Разбуди меня в семь часов утра, — буркнул он жене, — я сам отнесу пакеты господам директорам.
Карлсдорфер жил в самом конце улицы Дамьянича, на углу проспекта Арена, а доктор Ремер — совсем рядом с Татаром, на Керенде. Керенд в ту пору назывался площадью Гитлера; по поводу ее по Будапешту ходил смешной анекдот: какого-то ретивого кондуктора якобы бросили в тюрьму только за то, что он громко объявлял остановки: площадь Муссолини, площадь Гитлера, зверинец…
Татар торопливо перешел безлюдный проспект Андраши. Деревья едва-едва начинали покрываться почками, как будто не веря, что пришла весна, хотя небо уже сияло синевой и в больших окнах домов играли солнечные лучи.