Море
Шрифт:
Ожидание тянулось мучительно долго. Надо было что-то предпринять. Сказать что-нибудь, пошевелиться, пойти вперед.
— Добрый вечер, господин управляющий. Прохлаждаемся?
Татар вздрогнул. Перед ним стоял Паланкаи.
— Красивая вилла, а? Не понадобится?
— Как вы здесь очутились, гауляйтер?
— Так же как и вы, еврейский наймит.
Татар покраснел.
— Еврейский наймит твой дед, а не я.
Паланкаи презрительно захохотал.
— Ну и чувствительны же вы стали, старина. Думаете, я не знаю, что вы здесь делали сегодня вечером? Закапывали золото господина Ремера, а?
— Эмиль,
— Что ж, возможно, я его откопаю. Мне нравится эта вилла. Завтра же приобрету в свое владение.
— Эта вилла, к сожалению, уже не продается.
— Эх-ма! Неужели вы сами претендуете на нее?
— Разумеется. Она мне нужна.
— Давайте посостязаемся, кто сумеет приобрести, того она и будет. Но предупреждаю: вы поступите благоразумнее, если не станете ходить в швейцарский Красный Крест за лондонскими паспортами для Ремера и его супруги.
— Я не позволю…
— А как насчет папаши вашей жены? Почему это вы не записали в общегосударственный мобилизационный лист, что у вашей жены родословная не совсем чистая, а?
— Неправда…
— Господин Татар, не гоняйтесь за двумя зайцами. Если согласитесь, мы с вами вдвоем сумеем кое-что сделать.
— Восхитительно. У вашего нилашистского величества еще молоко на губах не обсохло.
— Напрасно смеетесь. Вам предоставлено право подписывать фирменные документы, зато у меня имеются связи, и, если понадобится, я смогу взять другого управляющего… но мы бы хорошо сработались. Ну?
— Что вам угодно?
— В данный момент горю желанием переехать на Швабскую гору. Здесь приятный воздух, к тому же я подцепил бабенку, за которую дома мне бы влетело от мамаши. Но, если вы для меня устроите другую виллу, я уступлю… Более того, смогу и вам оказать кое-какую протекцию.
Татар задумался.
— Если бы у меня была жена наполовину еврейка и в кошельке десять тысяч пенге от Ремера…
Татар невольно схватился за кошелек.
— Я уверен, что вы получили от старика кучу денег. Или по крайней мере вам их обещали, — продолжал Паланкаи, тогда как Татар терялся в догадках, знает ли обо всем этот щенок или говорит просто наугад.
— Погодите. У меня есть на примете одна вилла. Прекрасное здание, замечательный сад…
— Ну, тогда вы переедете туда, а я устроюсь здесь, — перебил его Паланкаи.
— Нет-нет… Я туда не поеду. Там живет мой знакомый, — почти со страхом произнес Татар.
— Ах, неужто у вас такая чувствительная душа? Кто хозяин?
— Врач, доктор Барта… Как мне помнится, у него в крови гоже есть что-то еврейское… Сегодня после обеда он громко ругал в фуникулере немцев. Многие слышали.
— А кто именно? — спросил Паланкаи.
— Например, вы и я, — ответил Татар.
Паланкаи присвистнул.
— Великолепно. Пошли, прогуляемся немного. Если будем проходить мимо, покажите мою виллу.
— Уже темно.
— Ну, как-нибудь увидим.
Татар осторожно переставлял ноги, будто ступал по яйцам: все боялся, как бы вдруг не зазвенело в кармане золото.
Проводы
Прощание причиняет боль вовсе не в минуту расставания. Тогда еще держишь руку возлюбленного, еще видишь его, слышишь голос, которым он говорит с тобой, еще не вполне можешь себе представить, какая жизнь ожидает тебя без него. Только на завтра, на
По ночам Агнеш просыпалась оттого, что громко плакала. Лицо ее, подушка были мокрыми от слез. В забытьи девушка прогоняла от себя страшные кошмары. Но каждую ночь ей снова и снова снилось, будто ее заперли в огромном здании, чем-то похожем на большую школу. На улице ревут сирены, вокруг вой и рокот, грохочут орудия, рвутся бомбы, языки пламени вздымаются к небу, а она в темноте бежит по нескончаемому коридору, совсем одна, силится открыть тяжелые железные двери, зовет на помощь, но никто не спешит на ее зов, никто не пытается вызволить ее. «Пустите!» — громко вскрикивает Агнеш и, охваченная ужасом, вскакивает с постели. Привычным движением руки нажимает кнопку, и комната озаряется приятным светом. Она вытирает вспотевшее лицо и тут же вспоминает Тибора. И, хотя сердце гложет какая-то боль, Агнеш готова опять погрузиться в этот сон, в огонь, грохот орудий, лишь бы не терзаться мучительным сознанием, что больше никогда не увидит любимого.
Приходя в контору, Агнеш механически распределяла работу, давала пояснения молодой девушке Терезе Мариаши. которая заняла место уволенного господина Лустига. Сама же не проявляла к работе ни малейшего интереса. Как только представлялся случай отложить в сторону перо, убегала на улицу и часами блуждала по городу: колесила без всякой цели по Бульварному кольцу, сновала по берегу Дуная. Ни о чем не думая, она медленно брела вперед, подставляя свое разгоряченное лицо апрельскому ветру, несущему с собой запах весенней земли. Неужто и в двадцать два года можно быть такой несчастной?
— Агнеш! Здравствуйте!
Девушка вздрогнула. Она не сразу поняла, что обращались к ней.
— Не узнаете? — спросил ее высокий молодой брюнет со знаками сержанта на петлицах. Откуда ей знать его? Но большие голубые глаза все же кого-то напоминали.
— Не помните? Мы были с вами на концерте… Я тогда пришел вместо Тибора.
И, не скрывая радости, Агнеш протянула парню обе руки:
— Конечно… Как я рада, что вижу вас!
Она была рада каждому, кто хоть чем-нибудь напоминал Тибора и с кем можно было поговорить о нем. Но Тамаш Перц воспринял ее радость по-своему.
— Агнеш, вы даже не поверите, как я часто о вас думал. После концерта мы почти не говорили друг с другом, но мне показалось, что мы могли бы быть хорошими друзьями. И особенно сегодня, когда мы встретились… в последний день.
— В последний день? — удивленно спросила Агнеш, пытаясь идти в ногу с долговязым парнем.
— Сегодня о полдень мы прибыли в Пешт, и вечером нам всем разрешили сходить домой, так как завтра утром батальон отправляется на фронт. Разве Тибор вам не писал об этом? Правда, все произошло совершенно неожиданно, — спохватился он, увидев, как расстроилась девушка. — Пожалуй, это и лучше, что Тибор не написал. Нет ничего ужаснее, чем прощаться у поезда.