Морфология загадки

Сендерович Савелий Яковлевич

1. Эмпирическая разноголосица знаний и мнений о загадке стала приобретать для меня некоторую разумную стройность, когда она предстала не как склад знаний и мнений, а как последовательность усилий по ее изучению, как история изучения загадки, то есть когда развернулась картина второго уровня рефлексии – горизонт рассмотрения того, как загадка рассматривалась. Ясно стало, что разыскание стоит начать на этом уровне: заново пройти весь путь, пройденный исследователями загадки, разобраться в том, как они смотрели на нее; разобраться, пользуясь при этом преимуществом более позднего пришельца – дистанцией. Нужно было осуществить критическое обследование методов их работы, установить адекватность этих методов проблеме – отнюдь не единственно с целью принять или отвергнуть их результаты, но для того, чтобы установить ограничения, присущие вообще всякому методу (то, что называется критикой, die Kritik, в смысле Канта) и таким образом определить момент, где данный метод исчерпывает свою эффективность и возникает обоснованная необходимость перейти – переступить порог, выйти в другое концептуальное пространство – к другому аспекту предмета, другой перспективе наблюдения и другому методу анализа, который бы дополнил только что исчерпанный

подход. Так сложился первый – отнюдь не априорный – методологический принцип этого исследования. Он дал естественную арену действия, не сконструированную умозрительно, а готовую, данную, обозначенную историей исследования.

2. Оказалось, что история исследования загадки распадается на три периода: 1) античный, 2) новый, филологический и 3) новейший, характеризующийся двояко: этнолого-антропологической наблюдательностью и гиперструктуралистическим теоретизированием. В первый период Аристотель, мастер усмотрения сущностей, дал замечательную характеристику загадки, побуждающую к размышлению. Во второй период фольклористы филологической школы имели дело с практическими, приземленными проблемами собирания и классификации и на этом пути достигли замечательных результатов. В третий период ученые стали переносить концепции структуральной лингвистики (успешные в тех областях, для которых они были выработаны) на загадку и в результате произвели горы мертвой схоластики. Ценные антропологические, или этнологические, полевые наблюдения этого периода оказались начисто оторванными от филологической традиции; а под солнцем теорий они тотчас усыхали до банальностей. На этом фоне отчетливее обозначилась ценность наследия филологической традиции. Внешне скромные ее результаты потребовалось проходить вновь и вновь в виду каждого из аспектов многомерной проблемы загадки. Это занятие я уже назвал топтанием на месте. В этом процессе, стали вырисовываться и другие принципы, которые постепенно стали выстраиваться в порядке взаимной необходимости.

3. При разборе каждого из аспектов, уже рассмотренных филологической школой, нужно было освободиться от очевидностей и предрассудков и увидеть предмет как проблему. Прежде всего нужно было освободить биномиальную форму загадки от очевидности вопросно-ответной формы, увидеть под ее прикрытием более проблематичную форму описания и отклика. А функцию загадки нужно было освободить от очевидности рационального разгадывания – тут можно было опереться на антропологические наблюдения о необходимости знания разгадки, которая является коммунальным достоянием. Эти наблюдения позволили заново усмотреть глубину аристотелева описания загадки как соединения существующего с невозможным: в нем открылся более глубокий и драматический смысл, чем тот, что предлагает идея затруднения на пути разгадывания. Соответственно, и идею рационального перехода от вопроса к ответу пришлось заменить представлением о зиянии в самом сердце загадки и таким образом перейти от очевидности к проблеме. Свежий взгляд, освобожденный от очевидностей и предрассудков, позволил пересмотреть работы Петша и Тэйлора о структуре загадки и понять в чем их успех, и в чем недосмотр, а следовательно, в каком направлении можно идти дальше.

4. Среди наиболее ранних и устойчивых тенденций исследования загадки выделились попытки определения ее как жанра, которые сразу же столкнулись с проблемой морфологии. Выделение жанра народной загадки в широкой области энигматики привело исследователей к пониманию, что и в этом аспекте загадка представляет собой проблему: народная загадка кардинально отличается от всех других форм энигматики вместе взятых, и в то же время многообразие форм в ее собственном жанровом поле не сводится к общему знаменателю – попытка установить таковой с помощью понятия изоморфизма привела гиперструктуралистов к потере уровня жанрового своеобразия. Тут оказалось полезным проследить усилия фольклористов филологической школы по выделению подлинной загадки, то есть той формы, в которой загадки больше, чем в других, которая представляет лицо жанра полноценным образом в отличие от тех, которые жанру принадлежат, но являют скорее его ослабленные формы. Принцип, возникший в виду задачи прояснения внутренней карты жанра, можно назвать принципом морфологической дискриминации в рамках семейного единства. [41]

41

Этот принцип, вероятно, сохраняет свою силу и для изучения других жанров.

5. Наблюдение морфологического разнообразия народной загадки и ценностного неравенства форм привело Тэйлора к мысли о том, что тут перед нами отложения истории загадки. А ту форму загадки, которая была понята как подлинная, наиболее полноценная и представительная, он увидел как свидетельство о том, какой загадка была в ее лучшую, древнейшую, так сказать, классическую пору. Отсюда стало возможным двигаться к ее реконструкции. Помехой на этом пути оказался рационализм филологической школы: убеждение, что загадка предназначена для разгадывания путем индивидуальных усилий ума. Возникла необходимость пересмотреть достигнутое филологической школой представление о морфологии загадки в свете антропологических данных о ее жизни в устной традиции, о ее Sitz im Leben. Полученное антропологами понимание разгадки как общественного достояния, передаваемого в ритуале загадывания-разгадывания, радикально меняло представление о функции описательной части загадки и, соответственно, позволяло ввести новое представление о функциональной структуре загадки в целом. Стала очевидной вызывающая избыточность сигнификации загадочного описания и возник вопрос о том, чему служат избыток и вызов. Перед нами открылась новая проблема, а с нею и новая перспектива в исследовании загадки.

6. На этой стадии складывается герменевтически важное представление. То, как загадка уклоняется от рациональности, имеет структурное выражение в особенности ее биномиальной структуры – зиянии, разделяющем/соединяющем ее члены. Зияние говорит больше, чем о затруднении: оно фиксирует принадлежность загадочного описания другому порядку смысла и организации, нежели разгадка. Следовательно, этот порядок должен быть исследован без оглядки на функцию описания по отношению к разгадке. Только тут происходит первое обнаружение

уровня наблюдения, адекватного характеру предмета. Замечательным обстоятельством оказалось то, что логика фольклористического исследования привела именно к такому вынесению разгадки за скобки и осуществила новый уровень наблюдения, имея в виду отнюдь не эту задачу, а всего лишь построение классификации. Работы Петша, Леманна-Нитше и Тэйлора по упорядочению загадки показали, что загадочные описания (загадка минус разгадка) составляют отдельный мир, с ограниченным числом парадигм и мотивов, то есть пронизанный системой внутреннего избирательного родства.

7. Анализ оснований классификации Леманна-Нитше и Тэйлора показал, что область загадочных описаний пронизана еще более глубоким внутренним родством, чем эти авторы представляли себе, и это родство свидетельствует о том, что все смысловое поле загадочных описаний таит некоторое содержательное предпочтение. Характер этого предпочтения разъясняется в наблюдениях Фрэйзера о табу, во множестве сообщений этнографов и антропологов о связи загадывания загадок с предбрачными ритуалами, в наблюдениях Шкловского о фундаментальной роли остранения в народной культуре и о предпочтительном предмете остраненного представления в фольклоре и в анализе Адриановой-Перетц мотивов загадки. Во всех этих случаях исследователи подходили к загадке под разными углами, в виду разных задач, но приходили к сходным или смежным выводам. В результате загадка предстала как особого рода символическая формация – фигура выражения и сокрытия. Тут произошло второе обретение адекватного уровня рассмотрения – завершающего. Новое функционально-морфологическое представление о полноценном виде народной загадки явилось одновременно реконструкцией характера древней загадки в ее полноценную пору, ее общественной роли и психологии функционирования, что в свою очередь позволило уточнить ее феноменологическую структуру, в которой сталкиваются несводимые друг к другу модальности предметной интенции – языковая и эйдетическая. Представление о древней загадке подводит нас ближе к пониманию корней человеческой культуры, в частности, природы гротеска.

8. По мере того, как путем рефлексии второго порядка выстраивались параметры имманентного рассмотрения загадки, в этих рамках стали расширяться возможности рефлексии первого порядка, а именно, возможность анализировать феномен загадки в интеллектуальном созерцании, или умозрительном наблюдении. Так предстал перед нами ряд психологических, когнитивных и социальных особенностей функционирования загадки. В аспекте психологического функционирования восстанавливается единство загадки и разгадки – как удвоенного гротеска. Эти результаты ждут вторичной рефлексии.

Итак, герменевтическая стратегия этой работы выстраивается в процессе исследования по месту, согласно требованиям самого предмета. Она начинается полным отказом от теоретических предпосылок, но опирается не на чисто эмпирический материал, а на, так сказать, вторичный эмпирический материал, уже пронизанный мыслью – на историю изучения загадки. Тут мы получаем возможность разглядеть, как аналитическая мысль прощупывает свой предмет и насколько удачно она это делает. Установление горизонта историко-методологической рефлексии оказалось первым обретенным принципом исследования. Первая задача в этом контексте – освободить достигнутое от примеси предрассудков и тем самым проблематизировать предмет. Вторая задача – найти границы каждого подхода к данной проблеме и на каждом критическом пороге усмотреть необходимость перехода к новой проблеме и новым методам. Каждая проблема вводит загадку на имманентном основании в новую модальность рассмотрения и, соответственно, в сферы причастных научных дисциплин – лингвистики, логики, феноменологии, психологии, социологии, антропологии, теории культуры. Важно, что на этом пути загадка входит в каждую из этих сфер на своих собственных условиях, не формуется готовыми теориями, а вносит свой уникальный вклад. Решающий момент исследования наступает тогда, когда постигается уровень наблюдения, специфический и адекватный для данного предмета. Это обретение уровня наблюдения адекватного предмету я считаю главным событием герменевтического процесса. В сложных функциональных системах адекватным является высший уровень, на котором просматривается их функциональное единство. Этот уровень дает основание интеграции многомерного, или полимодального, представления о предмете. То есть основание достигается в конце пути.

25. Финальные замечания о незавершенности этой работы

Народная загадка, один из самых малых, так называемых элементарных, жанров фольклора, оказалась при внимательном рассмотрении сложным явлением. На этих страницах была сделана попытка выяснить фигуративный строй загадки и признаки ее классического, полнозначного состояния, названные здесь ее генетическим кодом. То состояние, в котором загадка была найдена как в модерных обществах, так и в примитивных, явно не соответствует ни тому состоянию, в котором она возникла, ни тому, в котором она была в пору своего расцвета. Классика загадки – это ее архаика, утраченная древность, пора цветения. И все же отдельные классические ее черты сохранились в некоторых зарегистрированных традициях. Сохранились они зачастую отраженными в вырожденных формах и вперемежку с поздними чертами. Проделанная реконструкция классической народной загадки позволяет увидеть в ней один из древнейших и фундаментальных жанров культуры. Возможно, загадка проливает свет на самые корни культуры, дает нам нить Ариадны, ведущую туда, к началу культурной жизни человека. Обнаружение культурных, психологических и философских следствий этой реконструкции – дело будущего. [42]

42

Перспектива, разворачиваемая вглубь частного феномена культуры, принципиально отличается от генерализаций такого типа, какой представлен в книге Йохана Хойзинги «Homo ludens» (1938). Легко согласиться с предположением, сделанным в ней, что игра является кардинальной чертой человеческой цивилизации, но Хойзинга обратил это усмотрение в банальность, продемонстрировав свой тезис списками отобранного материала, сопровождаемого беглым обзором таких выделенных характеристик игры, как интуитивность, условные правила и агонистическая форма. Обзор примеров, подобранных к схеме, сформулированной с порога, не имеет ничего общего с анализом, зато претендует на статус работы, которую «едва ли возможно не принять». Не случайно, включив в свой обзор загадку и посвятив ей отдельную главу, Хойзинга вообще упустил народную загадку. Такой подход минует проблемы. Зато такого рода псевдоаналитические концепции обречены на успех в академической среде.