Морис

Форстер Эдвард Морган

— Он в доме у отца… не знает ни слова… Я только грозился.

— И шантажировал.

— Ничего ты не понял… — Он протягивал Морису его записку. — Возьми, если хочешь… Мне она не нужна… И не была нужна… Ведь это конец.

Но это был еще не конец. Не в силах расстаться и не ведая того, что будет дальше, они шагали, бранясь, в последнем мерцании скверного дня; ночь, всегда одна в своем роде, наконец опустилась, и Морис вновь овладел собой и смог посмотреть на новую материю, которую обрела для него страсть. На пустынной площади, у ограды, какими опоясывают иные деревья, они встали, и он начал обсуждать их коллизию.

Но

если он становился спокойнее, то другой свирепел. Мистер Дьюси словно установил между ними некое переходящее в ярость непостоянство, так что один принимался бить сразу же, как другой бить уставал. Алек сказал со злостью:

— Когда я ждал в лодочном сарае, дождь лил еще сильнее и было еще холодней. Почему ты ко мне не пришел?

— Запутался.

— Что-что?

— Тебе пора знать, что у меня всегда путаница в голове. Я не приехал и не написал потому, что хотел избавиться от тебя, сам того не желая. Ты не понял бы. Ты продолжал тянуть меня назад, и я страшно испугался. Я чувствовал твое присутствие, когда старался впасть в сон у доктора. Ты следовал за мной неотступно. Было ясно: меня терзает некое зло, но я не знал, какое, и внушил себе что это ты.

— И что это было за зло?

— Сама ситуация.

— До меня не очень-то доходит. Почему ты не пришел в лодочный сарай?

— Мой страх… И твоей бедой тоже был страх. После игры в крикет ты позволил себе меня бояться. Вот почему мы старались сбить друг друга с ног, и сейчас стараемся.

— Я не взял бы у тебя ни пенса, я не повредил бы даже твоего мизинца, — проурчал тот и забарабанил пальцами по прутьям, отделявшим его от деревьев.

— Однако ты по-прежнему упрямо стараешься причинить мне боль, хотя бы словом.

— Почему ты сказал, что любишь меня?

— А ты почему назвал меня Морисом?

— Ах, давай прекратим разговоры. Вот… — и он протянул ладонь. Морис пожал ее, и в тот момент они познали величайший триумф, какой доступен простому смертному. Физическая любовь подразумевает противодействие, будучи по существу панической, и Морис теперь понимал, насколько естественным было то, что их примитивная вольность в Пендже должна была навлечь опасность. Они знали друг о друге слишком мало — и слишком много. Отсюда страх. Отсюда жестокость. И он радовался, потому что осознал бесчестье Алека через свое собственное бесчестье — явив, не в первый раз, гений, что прячется в измученной душе человека. Не как герой, но как товарищ должен был он встретить пустые угрозы и обнаружить за ними ребячество, а за ребячеством что-то еще.

Вскоре заговорил второй. Спазмы сожаления и раскаяния сотрясали его; он был похож на человека, отрыгивающего яд. Затем, обретя здравие, он начал рассказывать другу все, уже не стесняясь. Он говорил о своей родне… Он тоже был неразрывно связан со своим классом. Никто не знал, что он в Лондоне: в Пендже думали, что он отправился к отцу, отец думал, что он в Пендже — это было трудно устроить, очень трудно. А теперь он должен ехать к отцу, повидаться с братом, с которым плывет в Аргентину. Его брат связан с торговым делом, и брата жена. Алек немного прихвастнул, как все, чье литературное образование недостаточно. Он выходец из уважаемой семьи, повторял он, он не кланялся никому в жизни, только не это, он ничем не хуже любого джентльмена. Но во время своего хвастовства рукой он все крепче сжимал ладонь Мориса. Они заслуживали

такой ласки — ощущение было непривычным. Слова оборвались слишком резко, чтобы вновь начать. Алек решил рискнуть.

— Останься со мной.

Морис пошатнулся, и их мускулы сжались. К тому моменту они уже сознательно были влюблены друг в друга.

— Будь со мной в эту ночь. Я знаю место.

— Не могу, у меня назначена встреча, — вымолвил Морис, и сердце его неистово билось. Официальный ужин того сорта, что обеспечивал работу их фирме и который невозможно было пропустить. Он почти забыл об этом ужине. — Сейчас я должен тебя покинуть и переодеться. Но послушай меня, Алек, будь благоразумен. Мы встретимся в другой раз, в любой день.

— Я не смогу больше приехать в Лондон… Отец или мистер Айрс будут ворчать.

— Ну и плевать, что будут.

— Ну и плевать на твой ужин.

Они опять замолчали. Потом Морис промолвил любящим, но упавшим голосом:

— Ладно. Плевать на ужин, — и они пошли вместе под дождем.

XLIV

— Алек, проснись.

Рука дрогнула.

— Время обговорить наши планы.

Он уютно придвинулся ближе, менее сонный, чем делал вид, теплый, мускулистый, счастливый. Мориса тоже переполняло счастье. Он шевельнулся, почувствовал ответное пожатие и забыл, что хотел сказать. Свет струился над ними из внешнего мира, где по-прежнему шел дождь. Незнакомая гостиница, случайное пристанище, защитившее их от врагов еще на какое-то время.

— Пора вставать, мальчуган. Уже утро.

— Тогда вставай.

— Как я могу, если ты меня держишь?

— А ты разве не попрыгун? Я научу тебя прыгать.

Больше в нем не осталось почтительности. Британский Музей это исцелил. Сегодня выходной, он в Лондоне с Морисом, все невзгоды позади, и ему хотелось дремать, убивать время, шалить и заниматься любовью.

Морису хотелось того же самого, что было бы гораздо приятнее, но его отвлекало близкое будущее. Набирающий силу свет делал уют нереальным. Что-то должно быть сказано и условлено. Ради ночи, которая кончалась, ради сна и пробуждения, грубоватости и нежности, смешанных в одно, ради ласкового нрава, ради безопасности тьмы. Повторится ли когда-нибудь эта ночь?

— Что с тобой, Морис? — ибо он вздохнул. — Тебе удобно? Положи голову на меня, как ты любишь… вот так… и Не Волнуйся Ни О Чем. Ты Со Мной. Не Волнуйся.

Да, ему повезло, в том нет сомнения. Скаддер оказался добрым и честным, с кем радостно быть, сокровищем, симпатягой, единственным из тысяч, давно желанным. Но достаточно ли он смел?

— Как хорошо, ты и я, вот так… — Губы настолько близки, что это едва ли речь. — Кто бы мог подумать… Первый раз, как я тебя увидел, я подумал: «Хоть бы мы с ним…» Именно так… «Неужто я и он…» и в том же духе.

— Да, и вот поэтому-то мы должны бороться.

— Больно надо бороться. — Он выглядел раздраженным. — Хватит уже борьбы.

— Но мир против нас. Мы должны сосредоточиться и построить планы, пока не поздно.

— Ну почему тебя всегда тянет сказать что-то этакое и все испортить?

— Потому что это необходимо сказать. Мы не можем позволить себе, чтобы все пошло наперекосяк и чтобы нам опять стало больно, как было в Пендже.

Алек вдруг потер об него тыльной стороной загрубелой от солнца ладони и сказал: