Морис
Шрифт:
XLV
Когда наступила суббота, он отправился в Саутгемптон — посмотреть, как отходит «Норманния».
Это было фантастическое решение, бесполезное, недостойное, рискованное, и у него не было ни малейших намерений ехать туда, когда он выходил из дому. Но когда он добрался до Лондона, голод, терзавший его по ночам, стал явственным и потребовал жертвы. Он забыл обо всем, кроме лица и тела Алека, и решился на крайние меры, чтобы увидеть их. Он не хотел ни говорить с любовником, ни слышать его голос, ни дотронуться до него, все это осталось в прошлом, — лишь возвратить его образ, прежде чем тот навсегда исчезнет. Бедный, несчастный Алек! Кто мог его обвинить, разве он сам поступил бы иначе? Но увы, несчастье затронуло их
Он ступил на корабль точно во сне и очнулся, чтобы испытать новое разочарование: Алека нигде не было видно, стюарды хлопотали и не сразу смогли проводить его к мистеру Скаддеру, несимпатичному мужчине средних лет, торговцу, хаму — брату Фреду. С ним был бородач постарше, вероятно, мясник из Осмингтона. Главной прелестью Алека являлся свежий цвет, что волнами бился об утес его волос. Фред лицом походил на брата, но был рыжеват и смахивал на лисицу, а, вместо ласкового загара, кожа его лоснилась. Фред был о себе весьма высокого мнения, как и Алек, но его самомнение относилось к тому сорту, что проистекает из коммерческих успехов и презирает физический труд. Ему не нравилось, что брата угораздило вырасти таким неотесанным, и он думал, что мистер Холл, о котором он впервые услышал, находится здесь по линии опеки. Это придало ему наглости.
— Лекки пока нет на борту, но его вещи здесь, — сообщил он. — Хотите взглянуть на чемодан?
Отец сказал:
— Времени еще предостаточно, — и посмотрел на часы.
Мать добавила, почти не разжимая губ:
— Он не опоздает. Когда Лекки дает слово, он его держит.
Фред сказал:
— Пусть опаздывает, коли хочет. Я как-нибудь обойдусь и без него, но он пусть не рассчитывает впредь на мою помощь. Чего мне стоило устроить его отъезд…
«Да, место Алека здесь», — размышлял Морис — «Эти люди сделают его более счастливым, чем смогу сделать я». Он набил трубку табаком, который курил уже шесть лет, и наблюдал за угасанием этого романа. Алек не был ни героем, ни богом, он был человеком, тесно связанным с обществом, как и сам Морис. Человеком, для которого море, лесные чащи, свежий ветер и солнце не представляли никакого апофеоза. Не стоило им проводить ту ночь вдвоем в гостинице. Она породила надежды, оказавшиеся несбыточными. Им надо было расстаться сразу после рукопожатия под дождем.
Болезненное наваждение удерживало его в каюте Скаддеров, заставляло слушать их вульгарщину и выискивать в их жестах мимику друга. Он старался казаться любезным, втереться к ним в доверие, но у него ничего не получалось, ибо вся его самоуверенность куда-то подевалась. Его оцепенение прервал чей-то тихий голос:
— Добрый день, мистер Холл.
Он ничего не сумел ответить. Изумление оказалось слишком велико. Это был мистер Борениус. И оба они запомнили ту первоначальную немоту Мориса, его испуганный взгляд и проворное движение, каким он вытащил изо рта трубку, словно курение запрещалось духовенством.
Мистер Борениус скромно представился собравшимся; он прибыл, чтобы проводить юного прихожанина, благо расстояние от Пенджа не столь велико. Они обсудили, каким путем доберется сюда Алек — оказалось, есть некоторый выбор — и Морис постарался улизнуть, поскольку ситуация стала двусмысленной. Однако мистер Борениус остановил его.
— Идете на палубу? — полюбопытствовал он. — Я с вами, с вами.
Они вышли на воздух, под яркое солнце. Вокруг, обрамленные лесом, простирались золотые берега Саутгемптонской бухты. Но Морису казалось, что очарование вечера предвещает несчастье.
— Это очень мило с вашей стороны, — начал священник с места в карьер. Он говорил как социальный работник с социальным работником, но Морис чувствовал в его голосе притворство. Он попытался ответить — две-три обычные фразы спасли бы его — но слова не шли на ум, и нижняя губа у него дрожала, как у обиженного мальчишки. — Тем более мило, что, если я правильно помню, вы разочаровались в юном Скаддере. Когда мы обедали в Пендже, вы признались мне, что он «показался вам немножко свиньей», каковое выражение, будучи применено
Морис попытался остановить его вопросом:
— А как же вы?
— Я? Почему приехал я? Вы, конечно, посмеетесь. Я приехал, чтобы передать ему рекомендательное письмо англиканскому священнику в Буэнос-Айресе, в надежде, что он примет конфирмацию, когда высадится в Аргентине. Абсурд, не правда ли? Но, не будучи ни эллинистом, ни атеистом, я придерживаюсь мнения, что поведение человека напрямую зависит от его веры, и что если человек «немножко свинья», то причину следует искать в неверных представлениях о Боге. Там, где наличествует ересь, рано или поздно возникает распущенность. А вы, как вы узнали точное время отхода корабля?
— Из… из объявления в газете.
Дрожь пробегала по всему его телу, и одежда прилипла к коже. Казалось, он опять школьник, опять беззащитен. Он был уверен, что пастор догадывается, или, даже, что волна прозрения уже позади. Человек мирской ничего и не заподозрил бы — например, мистер Дьюси — но этот человек, будучи лицом духовным, обладал особым чутьем и мог распознавать невидимые эмоции. Аскетизм и благочестие имели свою практическую сторону. Они могли породить интуицию — понял Морис, слишком поздно. В Пендже ему казалось, что бледный пастор в сутане никогда не сумеет постичь мужскую любовь, однако теперь он знал, что у человечества нет тайн, которые, под ложным углом, не рассмотрела бы церковь, что религия гораздо проницательнее науки и что, всего лишь прибавив к интуиции здравомыслие, она могла бы стать величайшим изобретением на свете. Сам лишенный религиозного чутья, Морис и в других его прежде не встречал, поэтому потрясение оказалось страшным. Он боялся и ненавидел мистера Борениуса, ему хотелось его убить.
И Алек — когда он сюда придет, он тоже угодит в ловушку; они ведь люди маленькие, им нельзя рисковать — они не того полета, что, к примеру, Анна и Клайв — и мистер Борениус, зная это, накажет их всеми средствами, что в его власти.
Голос возобновился. До этого была минутная пауза на случай, если жертва вздумает ответить.
— Да. Откровенно говоря, мне отнюдь не легко с молодым Скаддером. Когда он уезжал из Пенджа прошлый вторник — к родителям, по его словам, впрочем, до них он добрался только в среду — я имел с ним крайне неприятный разговор. Он упрямился. Он мне перечил. Когда я завел речь о конфирмации, он ухмылялся. Факт состоит в том — я бы об этом не упомянул, если бы не ваше милосердное участие в этом юноше — факт состоит в том, что он виновен в излишней чувственности. — Последовала пауза. — К женщине. В свое время, мистер Холл, всякий начинает узнавать эти ухмылки, это упрямство, ибо блуд простирается гораздо дальше непосредственного поступка. Было бы это просто поступком, я первый не наложил бы на него анафемы. Но когда целые нации пускаются в разврат, они неизбежно заканчивают отрицанием Господа, так я полагаю, и пока все сексуальные нарушения, а не только некоторые, не станут уголовно наказуемы, церковь не отвоюет Англию. У меня есть причина думать, что он провел ту ночь в Лондоне. Но утверждать наверняка… Должно быть, это его поезд.
Он спустился ниже, и Морис, совершенно разбитый, поплелся за ним. Он слышал голоса, но не понимал их; один из них мог принадлежать Алеку — только это имело для него смысл. «И опять все пошло кувырком», — пульсировало в мозгу, как летучая мышь, летящая в сумерках. Он вновь оказался в той курительной комнате у себя дома, с Клайвом, который говорил: «Я больше не люблю тебя, прости», и он чувствовал, что жизнь его будет кружить годичными циклами, всегда оканчивающимися одним и тем же затмением. «Подобно солнцу… это отнимает год…» Он думал, что с ним беседует дед; затем туман в голове рассеялся, и перед ним стояла мать Алека.