Морская Дама
Шрифт:
– Да.
– Видели мисс Глендауэр?
– Да.
– Говорили с ней? Я полагаю… Что вы о ней думаете?
Он нетерпеливо затянулся сигарой, не сводя глаз с лица Мелвила, пока тот раздумывал, что ответить.
– Я никогда не считал… – Мелвил остановился в поисках возможно более дипломатических выражений. – Никогда не считал ее особенно привлекательной. Хороша собой – да, но не… не обаятельна. Но на этот раз она показалась мне… великолепной.
– Да, так оно и есть, – сказал Чаттерис. – Она такая.
Он выпрямился и стряхнул со своей сигары воображаемый пепел.
– Она великолепна, – подтвердил
Он оставил фразу неоконченной, словно и неоконченная она полностью выражала его мысль.
– Она хочет, чтобы вы вернулись к ней, – сказал Мелвил напрямик.
– Знаю, – ответил Чаттерис и снова стряхнул невидимый пепел. – Она так и написала… В этом и проявилось все ее великолепие. Она ничего не скрывает и не играет словами, как обыкновенные женщины. Она не жалуется и не заявляет, что оскорблена в лучших чувствах и что теперь все кончено, она не умоляет вернуться к ней во имя всего святого. Она не говорит: «После этого я с тобой и дела иметь не стану». Она пишет… начистоту. Мне кажется, Мелвил, раньше я и наполовину не знал ее так, как теперь, когда началась эта история. Теперь я вижу, что она… Раньше, как вы и говорили, да и я это замечал, постоянно замечал, что она слишком… увлекалась статистикой.
Он задумался. Огонек его сигары понемногу затухал и вскоре совсем погас.
– Вы возвращаетесь?
– Клянусь Богом! Да.
Мелвил чуть встрепенулся, после чего оба некоторое время неподвижно сидели в напряженном молчании. Потом Чаттерис внезапно отшвырнул погасшую сигару таким жестом, словно отбрасывал вместе с ней еще многое другое.
– Конечно, возвращаюсь, – сказал он. – Я не виноват, – продолжал он настойчиво, – что заварилась вся эта каша, эта ссора. Я был подавлен, рассеян – что-то засело у меня в голове. Но если бы меня оставили в покое… Я не по своей воле оказался в таком положении, – подвел он итог.
– Вы должны понять, – сказал Мелвил, – что, хотя, как мне кажется, сейчас ситуация еще не определилась и оставляет желать лучшего, я не виню… никого.
– Вы беспристрастны, – отозвался Чаттерис. – Вы всегда были таким. И я могу себе представить, как огорчают вас вся эта суматоха и беспокойство. Это необыкновенно мило с вашей стороны – сохранять беспристрастность и не видеть во мне безнадежного отщепенца, беспутного возмутителя спокойствия и мирового порядка.
– Нынешнее положение вещей огорчительно, – сказал Мелвил. – Однако я, может быть, понимаю те силы, под действием которых вы находитесь, возможно, лучше, чем вы догадываетесь.
– Они, по-моему, очень просты.
– Весьма.
– И тем не менее…
– Да?
Казалось, Чаттерис не решается затронуть некую опасную тему.
– Та, другая, – произнес он.
И, поощряемый молчанием Мелвила, он продолжал, бросив все свои заранее подготовленные позиции:
– Что это такое? Почему эта… это существо ворвалось в мою жизнь, как это сделала она, если все на самом деле так просто? Что есть такого в ней или во
– Она красива, – задумчиво сказал Мел-вил.
– Она, безусловно, красива. Но мисс Глендауэр тоже красива.
– Она очень красива. Я не слепой, Чаттерис. Она красива по-другому.
– Да, но это только слова. Почему она очень красива?
Мелвил пожал плечами.
– Она красива не для всякого.
– То есть?
– На Бантинга это не действует.
– Ах, на Бантинга…
– И многие другие этого не видят – как вижу я.
– Многие вообще не в состоянии видеть прекрасное, как видим мы. Переживать его всей душой.
– А почему видим его мы?
– У нас… чувствительнее зрение.
– Разве? В самом деле чувствительнее? А зачем нужно иметь более чувствительное зрение, чтобы видеть прекрасное там, где нам смертельно опасно его видеть? Зачем? Если только не считать, что все вокруг нас лишено смысла, то почему видеть прекрасное не доступно каждому? Попробуйте рассуждать логически, Мелвил. Почему именно ее улыбка так чарует меня, именно ее голос так меня волнует? Почему ее голос, а не голос Эделин? У Эделин честные, чистые, прекрасные глаза – но все это совсем не то. В чем же дело? Бесконечно малый изгиб века, бесконечно малое отличие в ресницах – и все становится иным. Кто мог бы измерить это различие, кто мог бы определить, почему я тону в звуках ее голоса, как в омуте? В чем различие? В конце концов, оно налицо, оно материально! Я вижу его воочию! Клянусь Богом! – Он вдруг рассмеялся. – Попробовал бы старик Гельмгольц* измерить его своими резонаторами или Спенсер – объяснить его в свете Эволюции и Окружающей Среды! (Спенсер Герберт (1820–1903) – английский философ и социолог, развивавший теорию всеобщей эволюции. Гельмгольц Герман Людвиг Фердинанд (1821–1894) – немецкий ученый, прославившийся, в числе прочего, своими основополагающими исследованиями по физиологии зрения и слуха).
– Такие вещи не поддаются измерению, – сказал Мелвил.
– Нет, поддаются – по их действию, – возразил Чаттерис. – И вообще почему они на нас так действуют? Вот вопрос, который не дает мне покоя.
Мой троюродный брат погрузился в размышления, при этом, несомненно, сунув руки глубоко в карманы.
– Это иллюзия, – сказал он. – Что-то вроде ореола В конце концов попытайтесь взглянуть на вещи просто. Что она такое? Что может она вам дать? Она обещает вам нечто туманное… Это западня, обман. Она – прекрасная маска… Он запнулся.
– Да? – произнес Чаттерис после паузы.
– Она… Для вас и для всех жизненных реальностей она означает…
– Да?
– Смерть…
– Да, – произнес Чаттерис. – Я знаю. – И повторил еще раз:
– Я знаю. В этом нет для меня ничего нового. Но почему – почему маска смерти так прекрасна? В конце концов… Мы отдаем должное логическим рассуждениям. Но почему все должно сводиться к логике и справедливости? В конце концов, может быть, существуют и вещи, выходящие за пределы нашего рассудка? В конце концов, может быть, Желание тоже властно над нами?