Морская школа
Шрифт:
– Не знаю я без тебя!
– А хорошо, Димка, что теперь губернаторов нету!
Костя сказал это громко, когда мы уже вошли в вестибюль. Из-за столика поднялся невысокий в солдатской гимнастерке человек и пробасил:
– Это верно, хорошо, что губернаторов нету. Их и не будет. А вы по каким делам сюда пожаловали?
Нисколько не смутившись, Костя сказал:
– К Николаю Ивановичу, товарищ дежурный, по срочному делу. Ему позвонить нужно – два двадцать четыре.
– Даже по срочному! Ишь ты, какой срочный!
Дежурный усмехнулся и стал крутить рукоятку висящего
Подумать только, Костя Чижов разговаривает по телефону! Аппарат был большой, деревянный, с двумя блестящими глазищами звонков. Я не выдержал и потянулся к трубке. Ведь я еще никогда в жизни не разговаривал по телефону.
– Костя, дай хоть чуточку послушать!
Костя отмахнулся: «Не мешай!»
Потом он все-таки дал мне трубку. Дрожащими руками ухватился я за шероховатую рукоятку. Трубка была тяжеленькая. Я приставил кружок к уху, сказал, как дежурный, «аллё» и услышал только: «Сейчас выйду» и какой-то треск.
– Дайте отбой, – сказал дежурный и сам несколько раз дернул рукоятку телефона.
Вскоре вышел Николай Иванович. Что-то в нем изменилось с тех пор, как мы его видели в последний раз. Кажется, короче подстрижены усы. И лицо стало моложе.
Он обнял нас обоих вместе и потащил к себе в кабинет. Он расспрашивал о жизни, о Соломбале, о деде Максимыче.
Костя пожаловался на то, что нас не принимают в морскую школу. Не может ли Николай Иванович поговорить с начальником школы?
Выслушав нашу горькую жалобу, Николай Иванович прямо сказал:
– Правило есть правило. Придется вам, дружки, годик подождать, морская школа от вас никуда не уйдет.
Так рухнула наша последняя надежда.
Зато Николай Иванович обещал нам помочь отправить Илько на Печору, а когда тот возвратится, устроить маленького ненца в Архангельске в детский дом и на учебу.
Перед тем как уходить, Костя спросил:
– Николай Иванович, а что вы тут делаете, в губкоме?
Николай Иванович улыбнулся: вот, мол, какие любопытные да дотошные – все знать нужно!
– Партия поручила мне большое и серьезное дело, – сказал он. – Сейчас нужно промышленность и транспорт восстанавливать. Лесопильные заводы не работают. Половина сожжена да разрушена. А республике лес нужен для строительства. Пароходы на приколе стоят неремонтированные, да и угля нету. А пароходам нужно в Сибирь за хлебом идти. Так вот, надо порядок на заводах и на флоте навести. Этим я по поручению партии и занимаюсь. Понятно?
– Понятно, – сказал Костя. – Все понятно.
Мне тоже было все понятно, а Костя по дороге домой еще долго объяснял то, что говорил нам Николай Иванович.
…Через два дня приехал Илько. Играя на берегу речки Соломбалки, мы издали увидели знакомую большую лодку Григория.
Илько стоял на носу лодки и с любопытством рассматривал берега Соломбалки, многочисленные, всех цветов лодки, шлюпки, карбасы, перекинутые через речку деревянные горбатые мосты и дома на набережной. Вскоре он тоже заметил нас и стал махать обеими руками.
Он был в том же пиджаке, в каком мы его видели у Григория.
У Илько оказался большой парусиновый заплечный мешок, набитый чем-то до самого верха. Свой старый совик он тоже прихватил с собой.
Провожаемые удивленными взорами соломбальцев, мы отправились к нам домой.
Дед Максимыч несказанно обрадовался появлению Григория. До позднего вечера они сидели, распивая чай и покуривая, и толковали о рыбалке, об окраске сетей, о повадках рыбы и о том, какие карбасы лучше и устойчивее на волне – кехотские или поморские.
У нас с Илько дел и разговоров тоже нашлось немало. Я показал ему шхуну, которую смастерил дедушка. Потом мы рассматривали и читали книжки, взятые мной в библиотеке, недавно открытой для ребят. Потом Илько легко и быстро нарисовал наш дом, а потом и нас с Костей. Получилось очень похоже и красиво, как у настоящего художника.
Своих рисунков мы Илько не показывали. По сравнению с его искусством они выглядели бы мазней.
Илько, кроме того, умел интересно петь песни.
Дед с Григорием в комнате уже начали укладываться спать, а мы – пришли ребята чуть ли не со всей нашей улицы – сидели на ступеньках и перилах крыльца и слушали Илько.
Его песня была необычная, совсем не похожая на те, которые пели в Соломбале. Илько пел обо всем, что видел перед собой, обо всем, о чем думал и мечтал. Он пел, не глядя на нас и нисколько не смущаясь, о большом стойбище, где в деревянных чумах живут русские люди, о высоких деревьях, каких нет в тундре, о хорошем русском человеке Григории, который спас и приютил маленького ненца.
Илько пел, чуть прикрыв глаза и раскачиваясь, и, вероятно, ему казалось, что он едет по бескрайней тундре на легких нартах, увлекаемых упряжкой быстроногих оленей. Он пел о птицах, пролетающих на северо-восток и зовущих его лететь вместе с ними, о большом пароходе, на котором он поплывет на Печору, о большом доме с тремя рядами окон, в котором он, Илько, будет учиться и станет хорошим художником, таким, как Петр Петрыч.
Утром мы все вместе – Григорий, Илько, Костя и я – пошли в город. Илько всему изумлялся. Он смотрел на трамвай и говорил: «Чум бежит». Он хотел сосчитать все дома, но скоро сбился со счета. Он любовался мотоциклом, но ему почему-то еще больше понравился велосипед.
Вскоре Григорий оставил нас, отправившись по своим лесным делам. Мы зашли в губернский комитет партии к Николаю Ивановичу.
Николай Иванович встретил нас приветливо, долго тряс руку Илько и сказал:
– Твои товарищи – славные ребята. Дружи с ними, они тебе всегда помогут, настоящие молодые большевики! А насчет поездки мы сейчас узнаем.
Он стал звонить по телефону, потом куда-то ушел. А вернувшись, объявил: завтра на Печору отправляется пароход «Меркурий». И хотя пассажиров брать не будут, начальник пароходства приказал для Илько сделать исключение. Николай Иванович долго расспрашивал Илько о жизни в тундре, а потом сказал: