Морские были
Шрифт:
– Но мне хотелось бы больше ходить. Просто ходить, без цели, скучно. Я хотел бы охотиться на птиц, здесь неподалеку, на берегу Авачинской губы...
– Вы хотите получить ружье?
– спросил Головнин.
Мур улыбнулся:
– Так точно!..
Капитан помедлил и ответил мягко:
– Нет... Если бы вы были вполне здоровы... А вдруг на вас опять накинется ипохондрия? С оружием шутки коротки.
Мичман казался растерянным и огорченным.
– Какая там ипохондрия, Василий Михайлович?! То было в плену, а теперь мы дома! Вы можете дать мне в спутники солдата.
– А здесь и правда чудесная охота, - заметил Рикорд.
– Мур только закалится и отдохнет...
Мичман благодарно улыбнулся:
– Даю слово чести, Василий Михайлович, - в пути, на охоте, я буду послушен солдату, как вам!..
Головнин согласился.
– Я верю вашему слову чести.
Уже через несколько дней Головнин убедился, что его опасения были напрасны. Мур возвращался с охоты с богатой добычей и казался очень довольным. Однако он попрежнему избегал встреч с товарищами по плену и хозяйке приказывал никого к нему не пускать.
Однажды ранним утром, шагая по глубокому свежему снегу вдоль берега Авачинской губы, Мур обернулся и строго спросил солдата:
– А тебе, милейший, не надоело?
Солдат не понял.
– О чем изволите говорить?
– Да вот бродить за мной сторожевой собакой не надоело?
– Наше дело служба. Что начальство приказывает - исполняем...
Лицо мичмана перекосилось.
– Я - офицер и, значит, твое начальство. Приказываю марш домой... Обедать ступай.
Солдат растерялся: это приказание мичмана было неожиданным; завтракали они вместе какой-нибудь час назад, и дело туг было не в обеде. Видно, он чем-то не услужил сегодня капризному барчуку-офицеру.
Мур ждал, приподняв ружье. Вена на его лбу набрякла и посинела, пухлые губы дергались и дрожали.
– Что же ты стоишь! Ступай, говорю! Марш!..
Солдат отдал честь, покорно повернулся и зашагал к ближайшему камчатскому селению, где они останавливались на ночлег.
Ни к обеду, ни к вечеру мичман в селение не возвратился. Встревоженный солдат кликнул охотников-камчадалов; с факелами в руках они бросились на лыжах к берегу Авачинской губы.
Мура не пришлось искать слишком долго. Он лежал под скалой, неподалеку от того места, где расстался со своим спутником, солдатом, уткнувшись щекой в красный от крови снег. Ружье валялось в сугробе, уже почти занесенное снегом. На краю обломленной ветки ели висело пальто.
В Петропавловске, в доме, где квартировал Мур, нашли записку: "Свет мне несносен, и кажется, будто я самое солнце съел".
Так умер предатель Мур. Его похоронили на окраине Петропавловска, и на каменной плите, положенной на могилу, кто-то из моряков написал:
"Отчаяние ввергло его в заблуждения. Жестокое раскаяние их загладило, а смерть успокоила несчастного. Чувствительные сердца! Почтите память его слезою"...
Весенние дожди вскоре смыли эту надпись, а позже и плиту занесло песком. Память "черного сердца" никто не почтил слезой...
В июле 1814 года Головнин прибыл в Петербург. Прошло семь лет, как он покинул этот город, - город его юности, первых мечтаний о странствиях, о славе российского флота. Каков он
Уже на следующий день Головнин побывал на кораблях. Это были все те же знакомые, старые корабли - ветераны баталий со шведами... Головнин удивился: а где же новые суда? Неужели их перестали строить? Он увидел матросов, маршировавших вдоль набережной Невы под грозные окрики офицеров... Это был неживой, неодухотворенный, механический строй, покорно выполнявший заученные упражнения. Лица матросов были бездушны и безучастны; в них отражалось только великое терпение и тоска...
Что же произошло за эти годы в российском флоте? Прошло немного времени, и Василий Михайлович понял: мрачная тень временщика Аракчеева легла на всю русскую действительность, на армию, на флот.
Немало было во флоте людей, горячо преданных делу, решительных, пытливых, видевших виды моряков. Но именно их опасались Александр I и Аракчеев. Инициативе, мужеству и находчивости царь предпочитал раболепную покорность и беспрекословное подчинение начальству, смелому новаторству старые закоренелые порядки. Фрунт и жестокая муштра должны были, по расчетам царя и Аракчеева, подавить малейшие проявления вольнодумства, протест против деспотического реакционного режима.
Не особенно обрадованный производством в капитаны 2-го ранга, Головнин сел за отчеты и донесения. Помня совет Петра Рикорда, он часто "перечитывал" свой японский "дневник".
Нет, не забылась ни одна подробность пережитого. Уверенно скользило по бумаге перо, в скромной комнатушке по вечерам долго не гасли свечи...
В 1818 году было опубликовано сочинение Головнина "Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах".
Никогда не помышлял Головнин о каком-либо литературном успехе. Свой труд он считал долгом: в России, да и во всей Европе еще очень мало знали о далекой восточной стране.
Но книга прогремела на всю Россию, на всю Европу. Она была переведена почти на все европейские языки. У подъезда дома, в котором жил капитан, толпами собиралась морская молодежь, и каждый из этих юношей считал высокой честью знакомство с героем-мореходом...
Через три года после возвращения в Петербург Головнин снова отправился в новое путешествие. На шлюпе "Камчатка" он совершил кругосветное плавание.
Вскоре Василий Михайлович был произведен в генерал-интенданты флота, а затем - в вице-адмиралы. И тогда он принялся перестраивать старый и строить новый флот. Это была непрерывная упорная борьба против бесчестных иноземных пролаз, придворных шаркунов, тупых сановников и казнокрадов.
За время, в течение которого он возглавлял интендантство флота, на Балтике и в Архангельске было построено 26 линейных кораблей, 21 фрегат, 10 пароходов и 147 легких судов... Русский флот снова стал могучим и грозным.
Этот флот, которому всю свою жизнь отдал Головнин, назывался императорским. Но никто не знал, что именно Головнин предлагал пожертвовать собой, чтобы потопить или взорвать на воздух государя и его свиту при посещении какого-либо корабля. Об этом рассказал в своих записках, опубликованных только в 1906 году, друг Головнина декабрист Д. И. Завалишин.