Морские люди. В двух частях
Шрифт:
– Кому о моем здоровье печалиться?
– Вроде еще не сошел с ума, а уже выступаешь, - сторонник сна поджал губы, снова недовольно нахмурился, пощупал пациенту лоб и спросил - ты что, совсем? С головой не шути, понял? Может, доктора позвать, пусть проверит тебя к чертям собачьим.
С этими словами он побежал к телефону.
Пришел майор, с порога бросил на Конева быстрый взгляд, спокойно облачился в белый свой халат, вымыл руки и подсел к нему:
– Ну-с, соколик, сначала покажем язык!
Он заставил "соколика" дотронуться поочередно левой и правой рукой до кончика
– Отоспался, говоришь? Головушка не болит? Все у тебя в порядке, хоть завтра на выписку. Вообще-то особо спешить не будем, полежи еще, а потом марш-марш в кубрик.
Конев послушно кивнул.
Ему хотелось пожаловаться на то, что в лазарет никто из команды проведать его не приходил, и это огорчает. Близких друзей он завести не успел, но все-таки. Неужели он совсем безразличен ребятам. Гоча, например, мог зайти. А еще корабль, экипаж, одна семья называется. Во время войны тоже каждый за себя будет?
Ему хотелось рассказать о случае с матросом Зверевым. Не для того, чтобы пожаловаться, нет. Просто доктор относился к нему не так, как другие. Еще хотелось расспросить про того матроса, из-за которого попал сюда. Кажется, такой же нахальный тип, как Зверев.
Не стал, горько подумав при этом, что лежать ему тут, как валяется в сарае какой-нибудь ненужный предмет. Никому до него нет дела. Конев ничего не сказал, но доктор понял причину его беспокойного поведения. Он присел на кушетку, спросил:
– Скучаешь? Ну и зря. Санинструктор докладывал, что приходили два матроса. Обещали еще зайти. Позавчера был старший мичман Петрусенко. Тоже спрашивал о тебе.
Майор, изображая Петра Ивановича, сделал насупленное лицо, напрягся, крепко сжал кулаки, раза два оглушительно крякнул, сказал басом: "Доктор, значит, ничего страшного у моего мальца? А то, может, каких таблеток особых надо или еще чего?" Доктор достал из холодильника банку варенья:
– Вот, это тебе от него.
Игорь представил старшего мичмана и улыбнулся. Вот уж неожиданность. Скорее всего, товарищ майор принес из дому свое варенье, Конев никогда бы не подумал, что главный боцман способен на такое. Он так и заявил врачу. Тот заверил, что нисколько не сочиняет.
– Ругал, наверное, меня.
– Нет, посидел рядом, пока ты спал. Потом ушел. Молча.
Матрос весело рассмеялся. Улыбнулся и доктор.
– Эх, сынок, ты не думай, люди на нашем корабле хорошие. Ну не пришли к тебе твои ребята, так ты для них пока никто, новичок, как в школе, понимаешь? Погоди, покажешь себя, подружишься с ними, а потом уже будешь всю жизнь о них помнить, поверь мне, старому.
– Товарищ майор, а ведь старший мичман Петрусенко посидел рядом, вы сами говорили.
– Видишь ли, твои ребятки еще год-два назад были беззаботными пацанами, с ветерком в голове, какой с них спрос. Вот пообтешутся на службе за три года, поймут кое-чего, да пройдет еще два-три года, чтобы эти свои соображения они осознали и закрепили, тогда и получится настоящий человек. А Петр Иванович... Ты знаешь сколько вашего брата матроса через его руки прошло? Он ведь, как школьная учительница, вас через сердце пропускает
Конев промолчал. Он вдруг вспомнил, как споткнулся и грохнулся на юте, как больно ударили по затылку привязанные к вещмешку ботинки, какова была реакция старшего боцмана на невольно выступившие слезы. Ничего себе боцманюга с сердцем школьной учительницы!
Спорить не хотелось. Может быть, так и надо. У учительницы свои приемы, у военного человека свои.
От доктора веяло такой доброжелательностью, что Конев пожалел, когда тот ушел. Игорь откинулся на подушку, закрыл глаза и лежал бездумно, вслушиваясь в звуки корабельной жизни. По-прежнему гудели механизмы, доносились голоса, но они уже не вызывали грустных эмоций. Вдруг задрайки выкрашенной белой краской металлической двери вновь разошлись, просунулась чья-то черная голова:
– Эй, ты уже не спишь, слушай?
Это был тот самый матрос, который притащил Конева в лазарет. Матрос оттягивал нелепо сидящий на его мощной фигуре короткий белый халат с завязками. За пазухой оттопыривался сверток.
– Молодец, совсем проснулся. Как твой башка?
Конев показал большой палец. Матрос о чем-то пошептался с санинструктором, вынул из свертка пачку кок-чая, печенье, изюм:
– Доктор каюту пошел, спат будет, а мы чай пит будем, брюхо полоскат, разговоры разговариват будем.
– Яхши, джура.
Гость чуть не выронил гостинцы от неожиданности:
– Откуда такой слово знаешь?
Конев подражая среднеазиатскому акценту, важно сказал:
– Сильно не торопись, сейчас тебе все ясно будет.
Из училищных преподавателей ему нравился Тулан Хусанович Туланов, узбек. И Конев научился у него не только игре на скрипке.
– Он коренной москвич, родители у него москвичи. Человеку нравилось, Тулан Хусанович любил и повторял всякие словечки типа "яхши", "хош-хоп". Ну, а если был недоволен, то стучал по деке смычком и быстро-быстро повторял: "Яман, яман", плохо, значит. Правильно перевел?
Шухрат едва сумел прийти в себя. Он растерянно кивнул, потом подумал, что сегодня вечером Рустам будет удивлен не меньше его. Конев с большим удовольствием понаблюдал за реакцией на свои слова, прищелкнул языком и спросил:
– А тебя как зовут?
– Шухрат, полный имя Шухратбек будет. Давай знакомиться.
– Меня зовут Игорь.
– Конев сел, приложил к повязке ладонь.
– Нет худа без добра, если бы не это, наверное, не познакомились бы друг с другом, на корабле людей много. Я в боцманской команде, а ты где прописался, Шухрат?
– Ты? Боцман?
– Шухрат, хлопотавший у тумбочки, посмотрел на тонкую шейку паренька, потом потрогал свои литые мускулы.
– А я гидроакустик. Гражданке я тракторист был. Ну как, швартовы легкие?
– Эй, не устаешь кнопки-то нажимать? Чудило, ты ничего не понимаешь. Я, когда уволюсь, в крайнем случае могу в любом портовом ресторане пиликать на скрипке. Подумаешь, три года канаты потягать. Все равно потом поменяю тросы на струны.
– Пальцы будут не те, Игорь.
– Лишь бы душа не грубела, Шухратище. А бывает...