Морской дьявол

Дроздов Иван Владимирович

— Поди выпить хочешь? — спросил Курицын, читая газету и не поворачивая к нему головы.

— Да, надо бы.

— Убью!

— Не понял, — остановился посреди комнаты Кубышкин.

Курицын показал кулак:

— А вот — трахну по башке, тогда поймешь. Ишь, чего вздумал: водку жрать! Да ты хоть знаешь, какую отраву пьешь? Ее азики в подвале соседнего дома делают. Смешивают технический спирт с водой и разливают по бутылкам. Дерут с вас деньги, покупают в Питере квартиры и плодятся, как кошки. Об этом–то хоть знает твоя пустая башка?..

— Знаю, слышал.

— И — пьешь?

— И пью.

— Ну, и дурак.

— А вам–то что

за дело? — сорвался на крик скрипач.

Курицын отложил газету, поднялся с кресла и, сжав пудовые кулаки, двинулся на Кубышкина. Тот не на шутку струхнул и пятился к двери.

— Мне что за дело?.. Мне?.. А за чьи деньги тебя, сволочь такую, десять лет учили в школе, а затем пять лет в консерватории? Не я ли и не мои ли товарищи по цеху горбатились на таких слизняков, как ты? А кто народу долг будет отдавать? А?.. Кто, я спрашиваю? А не такая ли мразь, как ты, и как все дружки твои, пьянчужки, Россию без боя вонючим демократам отдали?.. Кто Родину–мать защищать будет?.. Кто? — я спрашиваю!

Курицын замахнулся кулаком, и Кубышкин присел на колени. С ужасом смотрел он на разгневанного богатыря и серьезно верил, что сейчас тот шарахнет его кулачищем по башке. Сникшим голосом залепетал:

— Ладно, ладно, я, чай, не совсем… сошел с круга. Понимать способен… Только вы того… бить меня не надо.

Курицын схватил его как щенка за ворот куртки, приподнял с пола и швырнул на диван. Музыкант трясся всем телом, выставлял вперед руки. Он, живя на улице, обитая в подвалах и подворотнях, не однажды получал зуботычины и пинки, — боялся, как бы этот… с такой огромной силищей не заехал ему по физиономии. «Вот тогда, — трепетал он, — уж верно конец придет».

— Что вы от меня хотите? — просительно лепетал скрипач.

Курицын вернулся в свое кресло и снова взялся за газету. Потом вдруг отшвырнул ее и, страшно вращая глазами, басом прогудел:

— Пить больше не будешь. Ни капли. И пока не станешь человеком, не поклянешься перед иконой, жить будешь вон в той комнате. И на улицу — ни шагу! Будешь играть на скрипке, набирать форму. Поди все ноты вылетели из башки, и пальцы одеревенели — по восемь часов в день работать будешь. А потом — в оркестр отведу.

Долго молчал Кубышкин. Заговорил тихо, робким голосом:

— Скрипку мою Полина спрятала. Не даст она мне ее, скрипка итальянского мастера, дорогая.

— Попроще найдем. У тебя товарищ был в оркестре?

— Он и сейчас есть. Костя Орлов. И другие приятели есть. Меня в оркестре уважали.

— Уж не за то ли, что пил больше всех? Давай телефон Костин.

Кубышкин назвал телефон, и Курицын тотчас же позвонил. Кричал в трубку:

— Что же вы за человек такой — друга в беде бросили! Ага, вы даже не знаете, кого. А Владислава Кубышкина. Или уж он и не товарищ вам? А если товарищ, что ж его одного на улице кинули? Ах, вон что — спился он?.. Да что это вы говорите такое? Как это при друзьях, при жене и детях человек может спиться? Да он уж который месяц капли в рот не берет. У меня он живет и к конкурсу скрипачей готовится. Хочет Валерия Климова побить. Вот только скрипки у него нет. Приходите сейчас к нам и скрипку захватите. Пропьет? Как это скрипку, на которой Паганини мир изумлял, и пропить можно? Да вы что говорите–то, мил человек? Иль не музыкант вы и не разумеете, что есть инструмент для вашего брата? Сейчас же несите скрипку, и Владислав будет играть по восемь часов в день. Вы же на нашей улице живете. Берите скрипку и — айда к нам!..

Едва

положил трубку, внизу раздался звонок: настойчивый, нервный, будто в доме случился пожар. Курицын спустился к выходной двери и в глазок увидел трех крутолобых амбалов. Они были в длиннополых черных пальто, без головных уборов и все коротко по–боксерски стрижены.

— Чего надо? — грозно прорычал Тимофей и протянул руку в угол коридора, где у него на всякий случай стоял обрезок чугунной трубы.

— Открывайте! К вам гость из Москвы прилетел.

— Какой еще гость?

К двери придвинулся амбал и тихо проговорил:

— Кранах Спартакович Пап.

Курицын удивился. Пап? Бывший сменный инженер, его подчиненный. Он стал такой фигурой — у него в приемной министры толпятся. С чем это он пожаловал?..

— Пусть сам подойдет.

— Его автомобиль за углом дома стоит.

— Пусть подойдет, а иначе убирайтесь ко всем чертям. А будете ломиться, железной трубой по башке схлопочете. К тому ж и пистолет у меня есть. Убирайтесь!..

Амбалы удалились, а вскоре в их сопровождении появился Кранах. Голова большая, лохматая, уши торчат лопухами. Идет быстро, лицо запрокинуто, плечи вразлет. «Батюшки! Гонору–то сколько!..» — смотрел на него в дверной глазок Курицын.

— Тимофей Васильевич! Чего трусите? Открывайте.

Проходя в коридор, Кранах невнятно бубнил:

— Питерцы с ума посходили. Боятся всего.

— Не всего мы боимся, а бандюг, которых вы, демократы, по всей России расплодили. В Питере каждый день по шесть- семь человек гибнет.

— Но вы–то, как помнится мне, не робкого десятка.

— И вы, как помнится, без охраны жили, а теперь вас целый взвод на руках носит. По всей–то России два миллиона парней в частных охранниках состоит, — народ обворовали, а теперь боитесь его. Такое вот королевство на Руси построили. Однако суд над вами грядет, возмездие по пятам ходит.

— Встречаете меня так, будто я смену плохо отработал.

— Ну, да ладно, чем обязан милости такой, собственной персоной ко мне пожаловали?

— А если я просто так… начальника прежнего повидать захотел?

— Хватит трепаться, Кранах лукавый. Будто я вас не знаю. Еврей без смысла и выгоды по земле не ходит.

— Опять еврей! Говорил же я, что не еврей, а вы — знай свое.

— Не евреев нынешняя власть наверх не зовет, а вас вон как вознесли! С чего бы это? Киргиз–то или хохол им не нужен, а русский — тем более. Русского духа вы как черт ладана боитесь. Так что и возражать нечего. Ельцин вас клеймом пометил, чины да деньги вам раздал. А мне на лоб тоже печать поставили: русский ты, так и сиди без зарплаты. А полторы тысячи рабочих моего цеха на улицу выбросили. Такая вот благодарность от вас, евреев, глупому русскому народу вышла. Семьдесят лет кормили, холили вас, в институтах учили, а вы пинком под зад своих благодетелей.

Медленно поднимались по ступенькам, и Курицын беззлобно, но чистосердечно выговаривал свои обиды. Артист он был, этот Курицын, и до крайности смелый и открытый человек. Для него не было ни дворника, ни министра; он правду–матку любому в глаза лепил.

Зашли в комнату и расселись вдалеке друг от друга: Кранах у окна в кресле, и так, чтобы на его лицо не падал свет, а Курицын в углу дивана. Смотрели друг на друга с нескрываемым интересом, и даже с изумлением, и тайным вопросом — Курицын: «Зачем же ты пожаловал, демократ лохматый?», а Кранах: «Удастся ли мне уломать тебя, медведь нечесаный?»