Морской ястреб
Шрифт:
— Итак, вы понимаете, на какое бремя променяли узы, расторгнутые вашим непостоянством.
— Да простит вас Господь, — задыхаясь, ответила Розамунда.
— Благодарю за молитву. Да простит он также и вас.
При этих словах из темноты раздалось сдавленное злобное рыдание Лайонела.
Сакр аль-Бар медленно повернулся на этот нечленораздельный звук. Он молча посмотрел на Лайонела и вдруг рассмеялся.
— Ба! Мой бывший брат. Славный малый, как Бог свят! Не так ли? Посмотрите на него внимательно, Розамунда. Посмотрите, как доблестно
Язвительные слова корсара подействовали на Лайонела, словно удар хлыста, и в его душе, где только что не было места иным чувствам, кроме страха, зажглась злоба.
— Вы не брат мне, — свирепо бросил он. — Ваша мать была распутницей. Она изменяла моему отцу.
Сакр аль-Бар вздрогнул, но тут же взял себя в руки.
— Если я ещё раз услышу, как твой гнусный язык произносит имя моей матери, то велю с корнем вырвать его. Её память, благодарение Богу, выше оскорблений такой ничтожной твари, как ты. Тем не менее остерегись говорить о единственной женщине, чьё имя я почитаю.
Тут Лайонел изловчился и, как крыса, бросился на Сакр аль-Бара, пытаясь вцепиться в горло. Но корсар схватил его за плечи, пригнул к земле и заставил воющего от бессильной злобы молодого человека опуститься на колени.
— Ты находишь, что я силён, не так ли? — усмехнулся он. — Стоит ли этому удивляться? Подумай о тех шести бесконечных месяцах, которые я провёл на галерной скамье, денно и нощно склоняясь над веслом, и ты поймёшь, что это они превратили моё тело в железо и заставили забыть о душе.
Сакр аль-Бар отшвырнул Лайонела, тот отлетел в сторону и, ударившись о парапет, с грохотом сломал резную решётку и вьющийся по ней розовый куст.
— Знаешь ли ты, как невыносима жизнь галерного раба? Как ужасно сидеть на скамье день и ночь напролёт нагим, прикованным цепью к веслу, нечёсаным, обмываемым лишь редкими дождями; как ужасно непрерывно вдыхать смрадные испарения тел твоих товарищей по несчастью, сгорать под палящим солнцем, нестерпимо страдать от гнойных ран и, наконец свалившись от этой непрерывной, нескончаемой жестокой пытки, чувствовать, как твоё тело истязает плеть боцмана, оставляя на нём незаживающие рубцы? Знаком ли тебе весь этот ужас? — Голос корсара, дрожавший от сдерживаемой ярости, перешёл в рёв. — Так ты узнаешь его, потому что ад, в котором благодаря тебе я провёл шесть месяцев, станет твоим до самой твоей смерти.
Сакр аль-Бар замолчал, но Лайонел не воспользовался предоставившейся ему возможностью. Мужество, неожиданно загоревшееся в нём, так же неожиданно угасло, и он остался лежать там, куда отбросила его мощная рука корсара.
— Однако, — сказал Сакр аль-Бар, — надо покончить с тем, ради чего я приказал привести вас сюда. Вам показалось недостаточным обвинить меня в убийстве, лишить доброго имени, имущества и толкнуть на дорогу в ад; вы решили пойти дальше
Надеюсь, — задумчиво продолжал он, — вы тоже любите её, Лайонел, насколько способно любить такое ничтожество, как вы. А значит, к мукам тела прибавятся муки вашей вероломной души. Лишь осуждённые на вечное проклятье знают, какая это пытка. Затем-то я и привёл вас к себе, дабы вы поняли, какая участь уготована этой женщине в моём доме, и ушли отсюда с мыслью, которая принесёт вашей душе более жестокие страдания, чем плеть боцмана вашему изнеженному телу.
— Вы дьявол, — прорычал Лайонел. — О, вы само исчадие ада!
— Если вы, братец-жаба, намерены плодить дьяволов, то когда встретитесь с ними в следующий раз, не укоряйте их за принадлежность к этому достойному племени.
— Не обращайте на него внимания, Лайонел, — сказала Розамунда. — Я докажу, что он такой же хвастун, как и негодяй, о чём говорят все его поступки. Уверяю вас, ему не удастся осуществить свой гнусный план.
— Давая подобное обещание, вы сами грешите излишней хвастливостью, — заметил Сакр аль-Бар. — Что касается остального, то я лишь то, чем вы, сговорившись друг с другом, сделали меня.
— Разве мы сделали вас лжецом и трусом, ибо кем же ещё прикажете считать вас? — возразила Розамунда.
— Трусом? — В голосе корсара звучало неподдельное изумление. — Здесь кроется очередная ложь, которую он поведал вам среди прочих измышлений. В чём, позвольте спросить, я проявил себя трусом?
— В чём? Да в том, чем вы сейчас занимаетесь, подвергая пыткам и издевательствам беззащитных людей, которые находятся в вашей власти.
— Я говорю не о том, что я есть, — отвечал он. — Ведь я уже сказал вам: я — лишь то, чем вы меня сделали. Сейчас я говорю о том, чем я был. Я говорю о прошлом.
— Так вы говорите о прошлом? — тихо переспросила она. — О прошлом… со мной? И вы осмеливаетесь?
— Именно для того я и завёз вас так далеко от Англии, чтобы поговорить с вами о прошлом; чтобы наконец сказать вам то, что я по собственной глупости утаил от вас пять лет назад; чтобы продолжить разговор, который вы прервали, указав мне на дверь.
— О да, я была чудовищно несправедлива к вам, — проговорила Розамунда с Горькой иронией. — Конечно, я была недостаточно предупредительна. Мне бы более приличествовало улыбаться и любезничать с убийцей своего брата.
— Но ведь тогда я поклялся вам, что не убивал его, — напомнил корсар, и голос его дрогнул.
— И я вам ответила, что вы лжёте.
— Да, и попросили меня уйти — ведь слово человека, которого вы любили, человека, с которым вы обещали связать свою судьбу, оказалось для вас пустым звуком.
— Я обещала стать вашей женой, как следует не зная вас, и упрямо не желала прислушиваться к тому, что все говорили про вас и ваши дикие повадки. За своё слепое упрямство я была наказана, как, вероятно, того и заслуживала!