Моряна

Черненко Александр Иванович

— Умру — тогда чего хошь делай. А сейчас не тревожь меня со своим комсомолом. Отцы и деды наши прожили без комсомола, и я век прожил... Не тревожь, Митрий, отца... Прошу тихой смерти... Умру — тогда чего хошь делай!

Пожаловаться о том армейским ребятам — покачали бы они головой и сказали бы о батьке: «Отсталый элемент!»

Четыре месяца отбивался батька от смерти; по нескольку дней лежал без памяти, а когда приходил в себя, снова натужно гудел:

— Вот и конец приходит...

Умирал он хозяйственно, словно собирался в дальний путь на лов:

— Терентьевна! Чайку!

Мать варила густой, на молоке, кирпичный

чай. Он залпом выпивал полдесятка стаканов горячей жирной жижи и, шумно отдуваясь, говорил:

— Хорошо!.. О-ох!..

Приподнимаясь на локте, властно кричал жене:

— Терентьевна! Подложи под спину подушку!

Мать обкладывала его подушками, и он, недвижный и худой, похожий на гигантский скелет, продолжал настойчиво поучать:

— Понимаешь, Митрий?.. Трудиться человек должен в поте лица своего. А комсомол твой много разговоров разводит, собранья там разные, заседанья всякие.

Пожалуй, расскажи об этом на ротной ячейке — эх, и зашумят!..

А батька гнул свое:

— У стариков, Митрий, ума набирайся. Я У своего отца тоже уму-разуму учился... Вот я отойду, а ты примешь мое хозяйство — дом, сбрую... А мне от твоего деда пришлась одна рубаха латаная. А дед-то твой из беглых николаевских солдат был. При первом еще Николае царёву службу по двадцать пять годов служили — пойдут безусыми, а вернутся бородатыми стариками. Вот как!.. Ты вот в армии, в Красной-то, два года отгулял, книжки там листал, — чего не служить! А деду каково было! И не стерпел твой дед николаевской муки и убег сюда, на Каспий. Тогда народу тут было — кричи не докричишься...

Эх, батяша, хорошо рассуждать поживши, на скончинах-то!

Ну, что там — дед! Известно, капля за каплю — и дождь, а дождь реки поит, реками — море стоит. Известно! «А на чем мир стоит?» — спросил бы его комиссар наш. На труде весь мир стоит, а труд что дождь: по капле от каждого человека капает, а после собирается в море, в море труда, и он, труд, двигает всем миром. Вон их, рук-то, сколько провожало меня, и плеск от ладошек ходил волной, будто море шумит...

Дмитрий нетерпеливо завозился на тулупе.

«И чего это батя спать не дает?.. А все берег! Берег человека везде найдет. И что значит земля! Батька туда уходит, а за нее держится...»

Стыдно было бы рассказать комиссару, как терпеливо выслушивал Дмитрий отцовские заповеди и ни слова не возражал.

Зато поведал бы, как однажды вечером не стерпелось — жарко наговорил батяше, что не так он жизнь понимает, что комсомол хорошего хочет и следом за Коммунистической партией на лучшее путь держит. Для чего, спрашивается, и революцию делали? Для лучшей жизни, батяша! Вот! Но только мы хотим лучшей жизни добиваться не так, как вы — вразброд, каждый сам за себя. Нет! Мы хотим добиваться этого артелью, то есть это называется коллективно. И, конечно, без рыбников твоих, без дойкиных и краснощековых... Ты вот, батяша, заговорил о купцах-рыбниках этих — и смолк. А почему? Да потому, что грабили они тебя, обирали. Ведь за то, что ловил ты в водах Беззубикова и его сбруей, он принимал от тебя селедку, скажем, по пяти целковых за тыщу, а в городе ее сдать можно было по десяти целковых, а иной раз и дороже. Ты мог бы построить десяток таких домов, как наш, а то и больше!.. Чего ты хорошего в своей жизни видал? Вспомни: зимой чуть ли не босой ходил, по неделям щей мясных не хлебал... Разве жизнь, батяша, это? А еще цепляешься за

старое!.. Нет, не скрою от тебя и в глаза скажу: комсомол в Островке непременно будет, и артель ловецкая будет...

И еще рассказал бы комиссару Дмитрий про то, как батяша жестоко оборвал его речь. А Дмитрий, не оглядываясь, ушел прочь, хотя батяша сердито закричал и громко ударил рукой о кровать: «Поди сюда!»

Неделю не приходил он домой, жил у товарищей, а потом явилась мать и сказала, что отец кончается и надо проститься. Ну, конечно, жалость проняла, пришел домой.

— Прости, батяша...

— Бог простит, сынок... И ты меня прости...

Тут Дмитрий такое сказал, что деваться некуда:

— Прощаю! — вместо обычного «бог простит».

Матушка, охнув, упала на скамью.

Отец открыл пустые, поблекшие глаза и скорбна взглянул на Дмитрия:

— Больно, сынок, мне... Ну, да ладно.

— Ладно, батяша! Все будет ладно!..

Отец поймал Дмитрия за руку и, словно клещами, стиснул ее, хоть кричи. Так и умер он, не сказав ни слова больше...

А дальше что бы еще можно было рассказать на полковых проводах?.. Ну, поделили они с сестрой наследство: сестре — дом, но с уговором, что в нем по смерть свою будет жить и мать, а Дмитрию всю сбрую и новую бударку, прочную ловецкую лодку.

И еще это море, ловецкое поле, в наследство батяша оставил ему — ищи, черпай что в нем есть; да найдется ли там фартовая доля?..

Наступала весенняя путина; круглые сутки готовился Дмитрий к лову, и некогда было подумать о комсомоле и артели.

До этого тоже забота была: то хоронил отца, то сестру выдавал замуж...

А путина безудержно наступала, вгоняя в обширную волжскую дельту неисчислимые косяки каспийской рыбы.

Дмитрий исправно вышел на лов. И в самом начале путины этого же двадцать восьмого года штормяк разбил его бударку и уволок тридцать концов новехоньких сетей. С тех пор Дмитрий и не может крепко стать на ноги. Все перепробовал он, чтобы скопить деньги на новую лодку и сбрую. Но, как ни вертелся, как ни бился, ничего не вышло... Несколько раз ездил в город, но по вкусу работы не нашел. Все лето по промыслам слонялся. Ходил он еще с некоторыми ловцами на совместный морской лов. Но осенняя путина выдалась на редкость неуловистой.

Крепко захлестнула Дмитрия нужда... Ну, и пошла трепать его жизнь, как посудину штормовое море: того и гляди, перевернет. Только и знал одно: отбиться от нужды, обзавестись хоть какой сбруёшкой, а после, думалось ему, само дело в гору пойдет.

Отчаялся Дмитрий от неудач и, взяв подряд у рыбника Дойкина, который и в советское время нашел лазейку для наживы, вышел теперь в море искать подледного счастья.

Вот обо всем этом бы порассказать ребятам в роте, погоревать с ними, посоветоваться, как легче отпихнуть от себя нужду, как быстрее стать на ноги.

Эх, ребятушки, дружки!..

Дмитрий повернулся, приподнял голову и дремотно посмотрел на Василия. А тот все сидел у жарника и о чем-то неустанно говорил.

Ему, Василию-то, что! У него и домишко свой, и на берегу женка, как следует быть. А тут — не жизнь, а канитель какая-то... Живет Дмитрий в своей глиняной кухне один, будто собачонка в конуре. И жена-то не своя, а чужая — Глуша.

Он беспокойно завозился на тулупе и недовольно подумал:

«Корил я Ваську — «передохнем». А чем плохо-то, когда есть где, когда есть с кем?..»