Мощное падение вниз верхового сокола, видящего стремительное приближение воды, берегов, излуки и леса
Шрифт:
— Федоровцев везем… Глазных… С операции… Ох, умора! Это ж надо такое придумать! Ну твой петух дает, ну дает! — на несколько мгновений приостанавливая смех, постанывала та из женщин, что была помоложе.
Однако смех ее тут же вскипал вновь.
31
По вялой, белой щеке Козла текла мелкая одиночная слеза.
— На, на, послухай!
Враз подобревший бессарабец, державший Кольку подмышками, тащивший Козла к выходу из коптильни, тут же его отпустил, выхватил из-за пазухи серебристый плейер с одним малым черным наушником.
— Та не тоскуй ты так! Не рви мне
Бессарабец засуетился. Пытаясь побыстрей отыскать нужную музыку, он стал перематывать пленку, потом воткнул наушник Кольке в ухо, плейер бросил ему на грудь и все так же на спине потащил прибитого и продырявленного Козла к машинам.
Музыка отзвучала и выключилась, — видно, песня на пленке была последней, но Колька, учившийся пять лет на баяне и учившийся хорошо, все повторял про себя нотами ее мелодию, повторял, потому что память имел острую, а слух имел цепкий, почти звериный: “Соль-ре, соль-ре-ми-соль! Соль-ми-до, си бемоль! До-си бемоль, до-соль…”
32
Сокол смекнул, наконец, зачем вынесло его из леска. Сообразил, отчего мотало и кидало его вверх-вниз весь день. Он летел за соколихой!
Это была радость нечаянная и был дар несказанный: почуять здесь, за излучиной Волги, свою пару! От такой радости сокол почти перестал замечать окружающее, а если и замечал его, то значения увиденному придавал мало.
Он, конечно, видел — но уже крайком глаза, нецепко — яхту-паровичок близ берега, видел трех выползающих из пещеры нищих, еще недавно сговорившихся с цыганами ехать на юг, но отчего-то вдруг раздумавших, видел рядом с нищими и бородатого воина, готового перевернуть, изменить разом и свою, и чужую жизнь. Видел сокол также сидящих неподалеку в зеленой машине египтянок-не египтянок, цыганок-не цыганок. Видел: готовы они уже тронуться в путь, и опять на юг, на юг! Может, как раз туда, откуда только что прилетел и сам сокол, туда, где висели густо-рясно смоквы и виноград, где сушился всякий прекрасный чеснок, где лежали на блюдах плоды “кау” и плоды “некут” и огурцы зрели, какие только бывают. Туда, где в урочный час появляется над левым глазом созвездие Сах, а над глазом правым появляется созвездие бегемотихи (по-здешнему — Малой Медведицы), где широчайший Хапи несет на своей воде любую и всяческую жизнь и сверкает по ночам зелеными глазами богиня-кошка Баст…
Видел сокол и то, что еще в двух машинах сидит по закованному в кандалы рабу. Видел: на глазах у рабов черные, широченные повязки, а рты их заклеены гадкой, ядовито-прозрачной пленкой. Видел сокол и домашнюю, убежавшую из хлева свинью, сладко переваливающую выкормленное тело вправо-влево, влево-вправо, чуял, что рядом со свиньей есть уже и охотнички. Чуял: человек в кудряшках, только что вошедший в сушильню, человек, чьи щеки были теперь словно кожа крокодила и который вонял хуже, чем рыбья икра, — человек этот может сгинуть, пропасть навсегда.
Кроме того сокол хорошо ощущал далеко внизу, под крылом, все ту же тучу прозрачных и нечистых полумышей, увивающихся теперь уже не над плотом, а близ сушильни. Острокрылые эти нетопыришки вновь вызвали у сокола отвращенье и грубую дрожь, но, памятуя про их увертливость, про их опасную, слабо цепляемую отлетным сокольим когтем бесплотность, — падать на
Встреча эта будила в соколе что-то тайное, небывалое. Так, чудилось соколу: теперь он перестанет быть бесконечно памятливым и бессмертным! Теперь он перестанет вспоминать все, что было с другими соколами. Но от этого становилось вовсе не тяжко — наоборот, легко. Раз несмертельность отбирается, значит вместо нее будет дано что-то иное, неизъяснимо сладкое, что-то вроде запуска с крыла или с края гнезда таких же, как и он сам, во всем ему подобных, но маленьких — не больших, чем комочек пуха — соколков.
Сокол желал встречи с соколихой, но все ж, влекомый дальней привязанностью и приязнью, какими-то слабыми разрывами и вспышками родовой памяти, сделал над берегом и над сушильней, над проникшим внутрь сушильни кудреватым человеком-обезьянкой — еще один круг.
Делая круг, сокол напоследок засек: туча крылатой нечисти острым конусом втянулась вслед за кудреватым в чуть приоткрывшуюся от порыва ветра дверь сушильни. В проеме этой двери сокол успел еще засечь краем глаза неестественное и отвратительное, такое, какое на земле существовать отнюдь не должно, синее пламя — и тут же круто пошел вверх, в небо.
Уходя вверх, сокол знал уже наверняка: сейчас в сушильне случиться что-то тошное, гадкое! То ли нечисть схлестнется с нечистью, то ли человек пойдет на человека. И пойдет не так вовсе, как соколы ходят на гусей или как волк на зайца! Пойдет так, как если б сокол шел на сокола, орел — на орла, береговая ласточка — на такую же ласточку-береговушку.
Птичье царство устроено мудро. Царство звериное и рыбье — тоже. Человечье — иногда мудро, иногда нет. По временам человек, мудрость отринув, живет как взбесившийся волк. И нет тогда среди человеков мира. Нет среди человеков понимания и веры.
И потому человек уже давно страшней дьявола, страшнее нечисти: и ползучей, и летучей. А ведь человек не зверь, не гад, не бесенок, не птица! Он именно и только — человек! А потому должен, обязан верить! И лучше всего, если бы верил человек в сокола. Или верил в великие реки. Но неплохо, конечно, если верит человек во что-нибудь над самим человеком и над соколом стоящее, во что-то неизъяснимое верит…
Но не верит! Не верит и от безверья злится, и поэтому везде и всюду партачит и гадит человек!
Это было ведомо соколу давно, было ведомо всегда. От такого “веданья”, а может и оттого, что все между ним и человеком-обезьянкой было кончено и дверь сушильни уже захлопнулась ветром, — нечто похожее на скуку, на безразличие ко всему, кроме где-то ждущей его соколихи, стало разливаться в птичьем тельце: остром, литом. Стало дрожать в чуть вологих сокольих перьях: жестковатых, простегнутых ветром.
И такая скука или какое-то ей подобное, уравнивающее жизнь и нежизнь чувство, разливалось в летящем соколе до тех пор, пока не услыхал он слабый переплеск далекой, уже чуть согретой солнцем воды.