Московия. Легенды и мифы. Новый взгляд на историю государства

Бычков Алексей Александрович

Царь Василий Иванович Шуйский (1552–1612)

Еще окровавленное тело Дмитрия II лежало на Красной площади, а уже 19 мая 1606 года бояре и знатное духовенство под звон колоколов, звуки литавр и труб приветствовали при живой царице Марине нового российского царя: Василия Ивановича Шуйского.

Архиепископ Арсений сообщает, что возникла мысль о чисто политическом браке Василия Шуйского на Марине, вдове Дмитрия. Но этого не произошло.

По настоянию самого Шуйского он был избран, вернее, «выкрикнут» царем своими сторонниками перед собравшейся на Красной площади

толпой бояр, духовенства и московского люда. Шуйский, как главный организатор заговора против Дмитрия, мог рассчитывать на русский престол, но все-таки его избрание было слишком поспешным. Вероятно, надо было собрать Земский собор, как было при избрании Годунова, но Василий Иванович не был уверен, что изберут именно его. Он спешил воспользоваться моментом, спешил унять начавшуюся в государстве смуту.

Затем Василий Иванович стал рассылать грамоты о своем избрании на царство. В одной из них подданным сообщалось, что он учинился царем и великим князем на отчине прародителей своих «молением всего Освященного собора и по прошению всего православного христианства». А во благо христиан в ней говорилось следующее: «…я, царь и великий князь Василий Иванович всея Руси, целую крест всем православным христианам, что мне, их жалуя, судить истинным праведным судом, и без вины ни на кого опалы своей не класть, и недругам никого в неправде не подавать, и от всякого насильства оберегать».

Другая грамота от имени бояр, окольничьих, дворян и московских людей извещала о гибели самозванца; в ней говорилось: «Мы узнали про то подлинно, что он прямой вор Гришка Отрепьев; да и мать царевича Дмитрия, царица инокиня Марфа, и брат ее Михайла Нагой, с братиею всем людям Московского государства подлинно сказывали, что сын ее царевич Дмитрий умер подлинно и погребен в Угличе, а тот вор называется царевичем Дмитрием ложно; а как его поймали, то он и сам сказал, что он — Гришка Отрепьев и на государстве учинился бесовскою помощью и людей прельстил чернокнижеством…» Грамота эта заканчивалась оповещением, что «после злой смерти Гришки все духовенство, бояре и всякие люди Московского государства избирали всем Московским государством, кому Бог изволит быть на Московском государстве государем; и всесильный в Троице славимый Бог наш на нас и на вас милость свою показал, объявил государя на Московское государство великого государя, царя и великого князя Василия Ивановича всея Руси самодержца…»

В следующей грамоте новый царь объявлял от своего имени, что в хоромах Гришки были взяты «его грамоты многие ссыльные воровские с Польшей и Литвою о разорении Московского государства», и сообщал затем, что самозванец хотел перебить всех бояр, а своих подданных обратить в люторскую и латинскую веру.

Наконец, была разослана грамота, в которой царица Марфа отрекалась от Лжедмитрия: «Он ведовством и чернокнижеством назвал себя сыном царя Ивана Васильевича, омрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей, и нас самих и родственников наших устрашил смертью, — писала несчастная старица, — я боярам, дворянам и всем людям объявила об этом прежде тайно, а теперь всем явно, что он не наш сын, царевич Димитрий, вор, богоотступник, еретик…»

Марфа свидетельствовала Богом, что ее сердце успокоено казнью обманщика.

Грамоты эти, конечно, произвели сильнейшее впечатление во всех концах государства, тем более что в каждой из них, по словам В. О. Ключевского, «заключалось, по крайней мере, по одной лжи».

Про самозванство Отрепьева и про насилия, чинимые поляками, могли знать хорошо в одной только Москве, да и то далеко не все ее обитатели. Для большинства же областных жителей Дмитрий оставался «нашим солнышком праведным», недавно торжественно признанным законным царем всею Москвою и боярами во главе с тем же князем Василием Ивановичем Шуйским, который тайком от земли сел теперь на царство и объявлял, что Гришка Отрепьев прельстил всех ведовством и чернокнижеством, за что и погиб злою смертью.

О том, что в Москве произошло какое-то

злое и нечистое дело, явно свидетельствовало лживое оповещение в разосланных грамотах об избрании Шуйского на царство «всякими людьми со всего Московского государства», тогда как в областях хорошо знали, что ни один выборный от них не был вызван в Москву для избрания царя. Наконец, крестоцеловальная грамота, в которой царь обязуется никому не мстить и судить всех судом праведным, тоже должна была показаться всем весьма странной, так как и без нее русские люди привыкли видеть в своих государях отцов земли, справедливо относящихся ко всем своим подданным и всегда строго смотревших за тем, чтобы суд защищал правого и осуждал виноватого.

«И устройся Россия вся в двоемыслие», — писал Авраамий Палицын. [100] Началась Смута.

Шуйского не любили многие. Его знали как изолгавшегося льстивого царедворца, интригана, скупого до скряжничества, завистливого, недоверчивого и подозрительного человека. «Он гнул шею перед силой; покорно служил власти, пока она была могуча для него, но изменял ей, когда видел, что она ослабела, и вместе с другими топтал то, перед чем прежде преклонялся». Да и в самой внешности Шуйского не было ничего царского: это был худенький, приземистый, сгорбленный 54-летний старичок с больными подслеповатыми глазами, с длинным горбатым носом, большим ртом и морщинистым лицом.

100

Палицын Авраамий (? — 1627) — келарь Троице-Сергиева монастыря в 1608–1619 годах, организатор его обороны (1618), писатель. Его историческое сочинение «Сказание» — ценный источник по истории России начала XVII века, в том числе о Смутном времени. — Примеч. ред.

1 июня 1606 года Шуйский венчался на царство, а на патриарший престол был поставлен казанский митрополит Гермоген. Надеясь успокоить россиян и исключить возможность появления нового самозванца, Шуйский приказал, чтобы мощи убитого царевича, св. Дмитрия были доставлены из Углича в Москву и установлены в Архангельском соборе.

Итак, одним из первых распоряжений Шуйского было торжественное перенесение мощей царевича Дмитрия, тело которого было обретено нетленным, из Углича в Москву. За мощами отправился из столицы заступавший место патриарха Филарет Никитич Романов с другими лицами высшего духовенства и бояре — князья И. М. Воротынский, П. Н. Шереметев и двое князей Нагих. Мощи царевича были доставлены в Москву 3 июня и были перенесены с большим торжеством в Архангельский собор. Сам царь нес гроб, а инокиня Марфа всенародно каялась над мощами в своем грехе, что признала самозванца своим сыном.

Вся эта процедура со святыми мощами царевича Дмитрия возымела, конечно, большое влияние на жителей Московского государства, но при этом невольно каждый должен был вспомнить, как Шуйский несколько лет тому назад, находясь во главе следствия, свидетельствовал, что царевич закололся сам, играя в «тычку».

^{Образ с изображением торжественного перенесения мощей святого царевича Дмитрия в Москву (из собрания икон Н. П. Лихачева)}

Между тем еще до прибытия мощей в Москве уже высказывалось неудовольствие и крамольные мысли против царя. В народе тотчас же после убийства Дмитрия пошли толки о том, что он спасся. Его слуга, поляк Хвалибог, клялся всем, что на Красной площади с дудкой, волынкой и маской был положен другой человек — обросший волосами дюжий малый с бритой бородой. А его господин был худ и на теле и лице не имел волос. Какой-то француз тоже распускал слух, что у трупа, лежавшего на Красной площади, он видел следы сбритой густой бороды.