Московские легенды. По заветной дороге российской истории
Шрифт:
Была здесь, конечно, разухабистая „краса и гордость революции“ — прославившиеся расправами с „офицерьем“ матросы с затертыми георгиевскими ленточками на засаленных бескозырках.
Кругом кричали, как на базаре, ругались, спорили…
— Эй, там, кто-нибудь! Давай их сюда! — позвал сверху комиссар. — Остальным подождать!..
Конвоиры начали было торговаться, кому с нами идти.
— Давай! — крикнул еще раз комиссар.
— Айда! Пошли! — кивнул матрос.
Мы тронулись. Не опуская револьвера, матрос шел за нами.
— Направо, прямо, на лестницу! — привычно
Поднялись наверх. Прошли возле ряда таких же, как внизу, наспех сколоченных будок с уже замурованными дверями.
Наконец остановились в пустой темной комнате, довольно большой; тут же, у двери, пригнувшись к столику, что-то писала машинистка. На нас она и не взглянула.
Комиссар поставил нас в простенке между дверями, сам толкнул одну из них, вошел и поспешно закрыл ее за собой.
Мы стояли не шевелясь. В голове пусто: ни страха, ни мысли — ничего, только тошнота.
— Флеров! — наконец приоткрыл дверь комиссар.
— Я, — глухо отозвался мой сосед.
— Пожалуйте сюда!
Оттолкнувшись от двери, Флеров медленно подошел к комиссару. Дверь захлопнулась. С замершим сердцем я ждал, затаив дыхание, что вот-вот за стеной раздастся выстрел и с Флеровым будет кончено.
Прошло, должно быть, минут пятнадцать-двадцать, показавшихся вечностью. Тошно ждать, скорей бы решалось! Дверь открылась. На пороге стоял высокий, плотный, с окладистой бородой латыш (как потом мне сказали, уже прославившийся жестокостью Лацис). Бледный Флеров с опущенной головой прошел мимо. За ним последовал комиссар и закомандовал путь. (Не последний ли, ведь наган его глядел в сгорбленную спину Флерова.)
— Ну, пожалуйте вы теперь! — назвал мою фамилию Лацис.
В сопровождении матроса я переступил порог кабинета Лациса. Матрос споткнулся и легонько ткнул меня наганом в поясницу.
Удивительное дело: вдруг все страхи и тревоги отошли. Как на экзамене, вытащив билет, я стал спокоен и уверен: должно быть, окончательно решил, что мне отсюда живым не выбраться и, значит, волноваться нечего».
Вновь встретились Клементьев с Флеровым ночью в камере. Флеров рассказал, что первый следователь «кричал, грозил, с кулаками наскакивал. Потом я, кажется, попал к самому Дзержинскому. Тот не кричал, не прыгал, а так допрашивал, что очень неприятно было. Наконец закрыл папку с „делом“, сказал, что со мной будет плохо».
Интерьер вестибюля сохранился до наших дней. Журналист Л. Колодный побывал в нем и описал в одном из своих очерков:
«Беру на себя парадную дверь бывшего страхового общества „Якорь“, не без дрожи вхожу, озираясь, в вестибюль. Парадная камерная лестница уходит вверх. На ее площадке, где стоял пулемет, в нише стены красуется в полный рост античная дама, подняв над головой факел-плафон. Это и есть исторический вестибюль, куда вводили заключенных, являлись за справками, чтобы узнать судьбу близких.
На посту слева от входа — милиционер, позволивший обозреть лестницу, коридоры, что ведут в разные стороны, куда без пропуска не двинешься».
Подвал в здании ВЧК, в котором прежде помещался архив страхового общества и находились сейфы, был приспособлен в 1918 году для расстрелов.
В
Следователя не устраивали показания этой женщины, однажды ей объявили, что ее расстреляют, и привели в подвал. Там, рассказывала она, «несколько трупов лежало в нижнем белье. Сколько, не помню. Женщину одну хорошо видела и мужчину в носках. Оба лежали ничком. Стреляют в затылок… Ноги скользят по крови… Я не хотела раздеваться — пусть сами берут, что хотят. „Раздевайся!“ — гипноз какой-то. Руки сами собой машинально поднимаются, как автомат, расстегиваешься… сняла шубу. Платье начала расстегивать… И слышу голос, как будто бы издалека — как сквозь вату: „На колени“. Меня толкнули на трупы. Кучкой они лежали. И один шевелится еще и хрипит. И вдруг опять кто-то кричит слабо-слабо, издалека откуда-то: „Вставай живее“, — кто-то рванул меня за руку. Передо мной стоял Романовский (следователь) и улыбался. Вы знаете его лицо — гнусное и хитрую злорадную улыбку.
— Что, Екатерина Петровна (он всегда по отчеству называет), испугались немного? Маленькая встряска нервов? Это ничего. Теперь будете сговорчивее. Правда?»
Массовые расстрелы происходили за домом ВЧК во дворе у здания гаража, ворота которого выходят в Варсонофьевский переулок. Расстреливали по ночам. Выстрелы, крики и стоны жертв заглушали ревом включенных моторов грузовиков.
Окна кабинета дипломата Г. Л. Соломона в здании Наркомата иностранных дел выходили в сторону гаража. Его работу курировал чекист, член коллегии ВЧК Александр Эйдук.
«Как-то Эйдук засиделся у меня до 12-ти ночи, — пишет в своих воспоминаниях Г. А. Соломон. — Было что-то спешное. Мы сидели у письменного стола. Вдруг с Лубянки донеслось: „Заводи машину!“ И вслед за тем загудел мотор грузовика. Эйдук застыл на полуслове. Глаза его зажмурились как бы в сладкой истоме, и каким-то нежным и томным голосом он удовлетворенно произнес, взглянув на меня:
— Наши работают.
— Кто? Что такое?
— Наши. На Лубянке… — ответил Эйдук, сделав указательным пальцем правой руки движение, как бы поднимая и опуская курок револьвера. — Разве вы не знали? — с удивлением спросил он. — Ведь каждый вечер в это время „выводят в расход“.
— Какой ужас, — не удержался я.
— Нет… хорошо… — томно, с наслаждением в голосе, точно маньяк в сексуальном экстазе, произнес Эйдук, — это кровь полирует…»
Между прочим, Эйдук сочинял стихи. В литературном сборнике «Улыбка Чека» было напечатано такое его стихотворение:
Нет большей радости, нет лучших музык, Как хруст ломаемых жизней и костей. Вот отчего, когда томятся наши взоры И начинает бурно страсть в груди вскипать, Черкнуть мне хочется на вашем приговоре Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»