Московские повести
Шрифт:
Дорожки в Петровском парке были расчищены. Он проехал мимо огромного ресторана «Яр». Ресторан был тих, отдыхал после ночной нагрузки. Дворники разметали мостовую, скалывали лед с тротуара. Лебедев проехал до большого круга в центре парка. По кругу неторопливо трусили несколько лихачей и пароконных саней с ранними пассажирами: не то выветриваются после кутежа, не то назначили здесь свидание... Его ванька так жалко выглядел среди этих богатых выездов, что Лебедев, пожалев своего извозчика, приказал ему ехать обратно, в университет...
В лаборатории пронесся гул, когда он, скинув шубу в профессорской раздевалке, спустился в подвал. Видно, студентам было известно, что профессор болен, и его появление было для них сюрпризом. Приятным
Ах, как бесконечно интересно ходить по лаборатории, смотреть, как возятся ученые у приборов!.. Конечно, ученые!.. Это для дураков чиновников они студенты, школяры, которых можно загонять в Манеж, переписывать, грозить каталажкой, унижать... А они — ученые!.. Люди, чьим призванием является разговор с природой! К ним следует относиться с таким же величайшим почтением, с каким относились несколько веков назад к тем, кто, по всеобщему убеждению, мог непосредственно разговаривать с богом... Да-с! Они еще не умеют вести этот диалог с природой, но они этому научатся в его лаборатории, это теперь является его главной задачей!
Остановился у большого воздушного насоса, который уже несколько недель налаживали студенты во главе с механиком Акуловым. Насос должен был создавать вакуум в большой камере. Пока что, несмотря на все хитрости Акулова, нужного вакуума не получалось.
— А зачем вы, Алексей Иванович, поливаете шкив? И чем?
— Водой со спиртом, Петр Николаевич. Чтобы усилить сцепление шкива с ремнем. А то прокручивается...
— Гм... А вы замечаете, что жидкость попадает на кран насоса?
— Ну и что?
— А то, Алексей Иванович, что спирт быстро высохнет и сальник воздушного крана перестанет быть герметичным.
— Черт!..
— Может быть, и не так, а все же надо проверить. Вдруг в этом и окажется вся заковыка. Кстати, коллеги, обращаю ваше внимание на необходимость для ученого влезать во все, буквально во все мельчайшие технические детали изготовляемого прибора. Презираю тех, кто к эксперименту относится по-генеральски, по-офицерски. Дескать, унтер или кто там выстроит воинскую часть, а я потом выйду и благосклонно дам приказ начинать учение... Ученый-экспериментатор обязан влезать во все мелочи. Покойный Александр Григорьевич Столетов однажды мне рассказывал, что пять дней бился с одним опытом — ничего не получалось. Потом выяснилось, что в одном проводе контакт был плохо закреплен, ток прерывался, когда на крыше дворники сбрасывали снег... А все потому, что понадеялся на ассистента и сам не проверил контакты. С тех пор Александр Григорьевич не жалел своего профессорского времени, чтобы самолично, обязательно самолично, проверить все контакты в приборе. Вот так.
Два практиканта тряпицей с мелом доводили медные части своего прибора до умопомрачительного блеска. Лебедев, немного набычившись, стоял, наблюдая усердную работу студентов.
— Красиво, красиво!.. Можно прямо на выставку в Политехнический музей... А только прибор ведь не для выставки или музея предназначен. От него пока требуется одно: чтобы он безукоризненно работал. Еще неизвестно, будет ли он годен к опыту, а вы уже его доводите до предела элегантности и красоты... Нет-нет, пожалуйста! Я вовсе не противник этого, когда прибор заслуживает и предназначен для публичной демонстрации. Тогда на самую внешность прибора переносится и уважение к существу опыта. Это, пожалуй, так... Но в работе?.. По мне, хоть веревочкой подвяжи, лишь бы был безотказным...
А вы, господа, не забудьте, что, к сожалению, большинство приборов мы, физики, строим не столько для выяснения истины, сколько для того, чтобы обнаружить заблуждение. А это, кстати, сказывается на самой идее прибора, его конструкции... Гёте говорил, что всегда легче обнаружить заблуждение, чем найти истину. Потому что заблуждение лежит на поверхности, а истина
Гений!.. Гений сомневается в догматах, в признанных и узаконенных теориях, а вовсе не в своей собственной идее. В ней он совершенно уверен. Иначе и быть не может, иначе он должен был бы чувствовать себя в глубине души жуликом, что ли... Максвелл, когда пришел к своей теории света, в знаменитом учебнике физики без обиняков писал, что сконцентрированный электрический свет, вероятно, будет производить еще большее давление, нежели солнечный. И нет ничего невероятного в том, что тонкий и сильный луч света, падая на тонкую металлическую пластинку, легко подвешенную в пустоте, будет оказывать на эту пластинку механическое действие... Это он в 1873 году написал, когда технически просто было невозможно произвести тот опыт, который он сам предложил!.. Что вы думаете, до меня никто не пробовал проделывать предложенный Максвеллом опыт? Десятки ученых пробовали! А когда не получалось, то начинали кричать, что максвелловская идея светового давления — собачий бред и такого же происхождения, как спиритизм у Оливера Лоджа... Но Максвелл ввел предложенный им опыт в учебник физики!.. А ни Лодж, ни Крукс свое столоверчение и разговоры с духами в учебники физики небось не вносили... Не вносили!.. Только через четверть века удалось сделать опыт, доказывающий правоту Максвелла. Вот где сила научного предвиденья! И не надо ее путать со всякими выдумками для журнала «Мир приключений»...
Рассказ Лебедева был прерван шумом наверху, в вестибюле. Там хлопали двери, гудело множество голосов, и весь этот тревожный гам был вдруг перекрыт высоким, надрывным криком: «Не смеете! Не смеете!» Сверху по лестнице скатился бледный студент.
— Что там? — повернулся к нему Лебедев.
— Полиция... Вдруг в институт ворвалась полиция и потребовала, чтобы все предъявили свои студенческие билеты... Никто не желает. А полиция начала всех переписывать. И... и никто, конечно, не желает себя называть.
Все оживление, вся начавшаяся с утра сладость и радость жизни — все начало исчезать... Лебедев медленно стал подниматься по лестнице. За ним потянулись другие. Лебедев понимал всю серьезность полицейской акции, которая у них, у полиции, называется «перепись задержанных». В лучшем случае переписанных отправляли на профессорский суд, который мог ограничиться взысканиями. Они не так уж серьезно отразятся на судьбе студентов. Но чаще списки отправлялись к градоначальнику. И с его заключениями шли к попечителю или к министру. И все кончалось тем, что из университета выгоняли человека только за то, что он отказался предъявить полицейскому свой билет или же сгоряча сказал какому-нибудь янычару, что он про него думает...
В большом вестибюле Физического института десятка полтора полицейских окружили и теснили в угол группу студентов. Пристав нервно постукивал карандашом по записной книжке и тщетно обращался к студентам:
— Господа! Категорически предлагаю предъявить студенческие билеты или назвать свои фамилии и местожительство...
Студенты, выкрикивавшие что-то обидное для полицейских, замолкли, увидев Лебедева. Пристав решительно повернулся к нему:
— Э... господин...
— Я профессор Лебедев. Что здесь происходит? Почему чины полиции мешают университетским занятиям?..
— Господин профессор! Студенты отказываются выполнять законные требования полиции о предъявлении студенческих билетов, чем нарушают приказ его превосходительства господина градоначальника. Мало того, они еще и не желают назвать себя!..
— Господин...
— Пристав Тверской части фон Вендрих.
— Господин фон Вендрих! Почему это вдруг полицейские чины пошли вслед за студентами?