Московские повести
Шрифт:
— Господи! Что вы такое говорите, Петр Николаевич! Какие это петербургские чиновники? Наш пресловутый министр, почтеннейший господин Кассо, откуда? Он же профессор гражданского права Московского, а не Петербургского университета!.. А кто у нас в министерстве директор департамента просвещения? Бывший ректор Московского университета господин Тихомиров... А надо ли вам, Петр Николаевич, объяснять, что это за личность?
— Да уж, Владимир Львович, можно и не объяснять. Хорошо знаем, шесть самых трудных лет мучились с ним. Скотина удивительная! Доносчик, сам с полицейскими ходил сходки разгонять... Дослужился! А скажу вам, Кассо и Тихомиров недаром ненавидят именно наш университет. Они не могут забыть, как их презирали Столетов, Умов, Тимирязев, как их третировали Ключевский, Цветаев... С москвичами у них особые счеты. Они, как большая лейденская банка, давно накапливали
— Да, вам, конечно, не сладко. Да ведь и нам нечему радоваться. Борису Борисовичу много удается не потому, что министерство и академия ценят его новые и оригинальные теории. Помогает фамилия, знатные знакомые, августейшее покровительство. Вашего Столетова не выбрали академиком... Так и нашего Менделеева забаллотировали...
— Вот, Владимир Львович!.. Встретились два физика, из двух столичных университетов... Много мы о науке разговаривали? Поговорили мы с вами о том, что делается в Страсбурге, в Кембридже, в Манчестере? Нет! Только о министре, о директоре департамента, о чиновниках, только о том, что нельзя, невозможно заниматься наукой! Проклятие какое-то!
Домой Лебедев возвращался на извозчике. Вместе с утренней бодростью, радостью и надеждою ушло и солнце, ясная погода, синее небо... Дул противный, надсадный ветер, он бросал в лицо горсти сухого и колючего снега. Лебедев кутался в шубу и думал о том, как хорошо начался этот день и как он плохо кончается... Да и еще не окончился. Еще впереди совет, на котором он не услышит ничего хорошего, за это можно поручиться...
На заседание Лебедев пошел вместе с Эйхенвальдом. Тот непривычно для него ворчливо корил себя за то, что идет на заседание. И вообще-то он не профессор, а только исполняющий его обязанности, и все эти административные дела ему нож острый, и идет он лишь для того, чтобы щипать Лебедева, когда того начнет трясти дрожь ненависти.
— Ладно, помалкивай... — огрызнулся Лебедев. — Я вижу, что ты от Московского университета желаешь только удовольствия получать. А это тебе не твои девичьи игры на Большой Царицынской... Мы с тобой сегодня выпьем чашу... Хлебанем, так сказать...
Действительно, уже начало заседания предвещало нечто более чем ординарное. Мануйлов был бледен, его обычная деловая живость исчезла, на этот раз на него давило что-то очень серьезное...
— Господа! — сказал ректор, оглядывая профессоров, рассевшихся полукругом в зале заседаний. — Господа!..
— Я пришел к вам, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие... — прошептал Эйхенвальд, наклоняясь к Лебедеву.
— Тихо! Догадываюсь, что пренеприятнейшее...
— Я должен, — продолжал Мануйлов, — я должен огласить приказ министра народного просвещения от одиннадцатого января сего года:
«Во исполнение постановления совета министров от 3 января сего года, за номером 765, приказываю:
1. Запретить любые студенческие собрания, по какому бы поводу оные ни собирались.
2. Предложить учебному начальству не допускать незаконных студенческих собраний, а в случае возникновения оных немедленно приглашать полицию, дабы такие противозаконные собрания разгонялись.
3. Предоставлять полицейским чинам право принимать необходимые меры для исполнения постановления совета министров, учебному начальству всячески содействовать полицейским властям в пресечении беспорядков.
4. Студентов, нарушивших данный приказ, немедленно исключать из университета, а при наиболее тяжких нарушениях дисциплины — без права поступления в любое другое высшее учебное заведение.
5. Учебному начальству установить строжайший надзор за студентами, не допускать студентов в помещение университета без предъявления студенческого билета, не просроченного, имеющего быть действительным, согласно инструкциям о студенческом билете...»
Члены
— Александр Аполлонович! — Тимирязев поднялся с места, пожал плечами, провел рукой по седым, редеющим волосам. — Я не могу понять ни смысла, ни буквы зачитанного вами приказа и весьма вам буду благодарен за разъяснение. Господам профессорам надлежит исполнять полицейские функции. Означает ли это, что господа полицейские будут выполнять профессорские? Приказ господина министра настолько смешивает воедино обязанности учебных и полицейских властей, что я, право, затрудняюсь провести сколько-нибудь ясную границу между обязанностями тех и других... Я допускаю, что полицейский может захотеть стать профессором и соответственно себя будет вести. Но захотят ли профессора стать полицейскими?..
— Климентий Аркадьевич!.. (Лебедев даже на какое-то мгновение пожалел ректора — настолько Мануйлов был жалок и растерян.) Я отлично знаю, Климентий Аркадьевич, всю силу вашего сарказма. Только не думаю, что вам следует обращать свой полемический пыл именно по моему адресу. Я нахожусь в состоянии такого же недоумения, как и вы. Я, господа, являюсь выбранным вами главою нашего университета и имею право на внимание ваше и на поддержку. Вполне согласен, что оглашенный мною приказ Министра народного просвещения делает обязанности ректората совершенно невозможными. Практически он означает, что ректорат перестает быть хозяином в университете, он должен делить эту власть с полицией. В этих условиях невозможна нормальная университетская жизнь. Я собираюсь ответить господину Кассо, что в условиях, создаваемых его приказом, я не в состоянии нести ответственность за положение дел и не могу продолжать исполнять возложенные на меня обязанности. Мои коллеги — Михаил Александрович и Петр Андреевич — вполне со мною согласны и присоединяются ко мне. Я прошу вас, господа, поддержать меня, дабы министр знал, что ректорат выражает мнение всей университетской профессуры. Если никто не желает больше высказаться, то заседание совета можно считать закрытым...
УНИВЕРСИТЕТ ИЛИ УЧАСТОК?
— Звонил Евгений Александрович, — сказала утром Валентина Александровна. — Он просил, чтобы ты не шел в лабораторию, а подождал его прихода. Наверное, что-то неприятное после вчерашнего вашего совета... И голос у него был такой... Даже не шутил, как обычно.
Гопиус вскоре пришел. Действительно, с него как бы слетела его обычная смешливость, напускная небрежность. И двигался он не столь косолапо, как всегда... Отказался от чая, сел на стул и провел рукой по небрежно выбритому лицу.
— Что-нибудь плохое в лаборатории, Евгений Александрович?
— Если бы... Плохо в университете. В Москве. В России.
— А все же?
— Значит, так... Мудрое начальство, дабы не допустить присутствия в храме науки лиц посторонних и подозрительных, а также чтобы отделить овец (еще не исключенных студентов) от козлищ (уже исключенных), в мудрости своей повелело: поставить у всех врат вышеуказанного храма стражей с мечами на боку. Пускать алкающих знаний не исключенных студиозиусов только с врат на Моховой, где и отбирать у них студенческий ихний билет. А выпускать их, апосля принятия ими порции науки, только через врата на Никитской, где и вручать им ихние студенческие билеты... Стало быть, Петр Николаевич, весь университет набит полицейскими. Командует ими, кажется, чуть ли не сам помощник градоначальника. У входа в университет стоят толпы студентов, кои оживленно обсуждают состояние умственных способностей всех начальников — от градоначальника генерала Андрианова и выше... Только что до бога не дошли — об остальных уже высказались... Мануйлов бегает по университету весь белый и заламывает руки — уговаривает... Не надо вам ходить, Петр Николаевич! Занятий все равно не будет. Студенты невероятно возбуждены, ну какие там опыты могут у них в голове быть? Вы не выдержите, начнете нервничать, вступите в объяснения с каким-нибудь халдеем... И — сорветесь. Зачем это? Ведь только-только пришли в себя после приступа... Мы с Петром Петровичем и Аркадием Климентьевичем порешили припасть к вашим стопам и почтительно просить не ходить сегодня в этот кабак.