Московские повести
Шрифт:
— Не премину воспользоваться вашим любезным приглашением, Петр Николаевич.
— Если только, Павел Карлович, наш университет будет существовать, — вставил Гопиус. — А то ведь мы все планируем семинары, коллоквиумы, а господин генерал-майор Андрианов, может быть, уже приказал отпустить пуд сургуча для опечатывания университетских дверей...
— Ах, Евгений Александрович, — с досадой сказал Лебедев, — всё вы со своими кассандровскими разговорчиками... Брали бы пример с Павла Карловича, с его спокойствия, преданности науке, полного исключения из науки всего того, что ей мешает... Ну, чего вы смеетесь? Ничего для вас святого нет!..
— Нет-нет, Петр Николаевич! Уверяю вас, что Павел
— Ну, извините меня, господа. Я пойду, тем более что с моей стороны нескромно слушать оценки, которых я вовсе не заслуживаю...
Штернберг быстро ушел. Гопиус лукаво посмотрел ему вслед и повернулся к Лебедеву:
— Согласитесь, Петр Николаевич, что к Павлу Карловичу можно отнести слова Гёте: кто не слишком мнит о себе, тот лучше, чем он сам думает... Со всей серьезностью, на какую только способен, хочу сказать вам, что очень почитаю Штернберга, очень к нему хорошо отношусь...
— Ну, рад слышать. Вы знаете, что я к нему неравнодушен. Завидую той легкости, с какой он исключает из своей жизни, из своей работы всякое влияние политики, злобы сегодняшнего дня. Мне это не удается. О вас, Евгений Александрович, я уж и не говорю... Ну что, пойдем в подвал?
— Пойдем домой, Петр Николаевич. Ну чего мы будем гонять студентов, у которых сейчас в голове все, кроме науки? Можно, конечно, заняться несколькими нашими рабами физики. Но зачем ставить их в неудобное положение перед своими товарищами?.. Как сказано в священном писании: отойдем от зла и сотворим благо…
— Ну, отойдем...
И вот так день за днем, день за днем... Утром приходил Максим из лаборатории и докладывал, что Евгений Александрович на месте, а господ студентов совсем что, почитай, и нету... А в мастерской только Алексей Иванович что-то ковыряется на своем станке, а господ студентов сегодня с утра в мастерской не видать... А Аркадий Климентьевич, Господин Тимирязев, на полчасика только зашел в лабораторию, а потом изволил уехать, потому что за ним заехал их папенька, его превосходительство Климентий Аркадьевич... А господа студенты все больше в новое здание идут, к юристам. И там у них одни, прости господи, сходки и разные разговоры... И что это с людьми делается, непонятно просто, и чего будет, один бог знает...
От длинного рассказа Максима у Лебедева начинал ныть затылок. Потом звонил из своей квартиры Петр Петрович Лазарев и полчаса спокойно, словно ничего не случилось, ничего не происходит, рассказывал о своей работе, о своих догадках по поводу того самого явления, о котором Петр Николаевич сказал... Наряду с ежедневным утренним телефонным разговором с Эйхенвальдом это были самые приятные полчаса за день. Но разговор с Сашей не был связан с наукой, он входил в состав дня так же естественно, как сон, завтрак, обед. Без этого немногословного ежедневного разговора день был бы неправильным, извращенным, чужим...
Иногда Эйхенвальд вытаскивал Лебедева на какое-нибудь ученое заседание в Харитоньевский переулок, в Дом Политехнического общества. Присутствовали там главным образом профессора из Технического училища, деятели инженерного общества. В них не чувствовалась такая растерянность, как у профессоров университета. Все это люди солидные, состоятельные. Они были инженеры, известные инженеры, которым всегда были готовы платить за работу бешеные деньги самые крупные заводчики России. В их отношении к Лебедеву и другим университетским профессорам, кроме почтения, сквозил и оттенок жалости: бедные, бедные! Кому вы служите?.. За что вы служите?.. Эйхенвальд для них был свой, и Лебедеву было лестно, тепло оттого, что его друг так свободно,
Однажды Эйхенвальд отвез Лебедева в новый московский Дом учителя. Большое пятиэтажное здание на Малой Ордынке было построено типографщиком Сытиным. Когда, как-то в разговоре, Лебедев восхищенно отозвался о благородном поступке издателя «Русского слова», лабораторный мефистофель, Евгений Александрович Гопиус, совершенно серьезно сказал, что все огромные доходы Сытина прямо зависят от работы учителей; никто больше Сытина не заинтересован во всеобщей грамотности, благодаря которой его небольшие дешевые книги сейчас можно найти в самой далекой деревне, не говоря уже о городе. Сытин просто вернул учителям ничтожную часть того дохода, который они ему принесли.
Сейчас, осматривая прекрасные физические кабинеты дома, Лебедев вспомнил реплику Гопиуса и удивился, как это в таком душевном и добром человеке может существовать такое циническое отношение к благородству знаменитого издателя. Ну зачем же обязательно искать в таком поступке лишь одни меркантильные соображения?! Другие же купцы и фабриканты не строят такие дома для учителей!
В большом красивом зале собрались преподаватели физики московских реальных и высших начальных училищ. На сцене стояли лебедевские приборы, привезенные из университетской лаборатории, висели отлично изготовленные схемы тех старых лебедевских опытов. Александр Александрович Эйхенвальд, которого, видно, здесь хорошо знали, представил собравшимся Лебедева и сказал несколько слов о значении лебедевских работ в современной физике. Лебедев слушал Эйхенвальда и, как всегда, восхищался сдержанным благородством и тактом, с каким тот говорил о нем, своем друге, его глубокой вере в могущество науки, в ее будущее...
И Лебедеву было приятно выступать в этой новой для него аудитории. Он разрумянился, его речь утратила свою обычную холодность, чеканность формулировок. Он заговорил о том, какое значение имеет труд учителя физики для формирования научного мировоззрения, о том, что именно они, учителя, закладывают в душу ребенка или подростка ту любовь к научной истине, без которой не может быть подлинного ученого. И он вспомнил Бекнева — своего первого учителя физики, вспомнил скромный физический кабинет реального училища, где он впервые приподнял, как ему казалось, край того покрова, под которым находились самые великие загадки природы...
И на этот раз сдержанного Лебедева тронули горячие аплодисменты зала и милые учительницы, обступившие его после лекции и проявившие совершенно неожиданную эрудицию и смелость физического мышления. Гм... Наверное, воспитанницы Саши Эйхенвальда, с его Высших женских курсов...
Да, это был очень приятный вечер в эти невеселые дни. Еще ему была приятна не свойственная для него работа, за которую он неожиданно для себя взялся. Начал писать статью о Ломоносове. Обычно Лебедев насмешливо хмыкал, когда ему предлагали написать что-то не связанное с его непосредственной работой. А о своей работе писал, по словам остряка Гопиуса, как положено писать члену Лондонского королевского общества: чтобы была изложена самая суть без всяких излишних риторических красот. Но на этот раз Лебедеву неожиданно захотелось написать о гениальном русском ученом, основателе Московского университета. Не только гениальные, предвосхитившие позднейшую науку теории Ломоносова были близки Лебедеву. Ему оказалась близка и сама драматическая жизнь великого помора: его борьба за развитие образования в России, создание школы русских физиков; его столкновения с чиновниками, сановниками; его одиночество среди карьеристов, прожектеров, академиков, жаждущих еще одного орденка, еще одного чина...