Московские повести

Разгон Лев Эммануилович

— Это ваш батюшка, господин Штернберг?

— А что — похож?

— Как две капли воды! Очень, очень вы похожи на своего батюшку!

Смешно! Ему никогда не приходило в голову, что он похож на Маркса. А ведь действительно имеется некоторое сходство. Борода!

— Прошу вас, господа... Делайте свое дело! Разрешите, я открою вам свой стол. Попрошу бумаги, вам не требующиеся, аккуратно складывать обратно.

Нельзя сказать, чтобы жандармы очень усердствовали. В книги не лезли, не перетряхивали их. Внимательно осмотрели содержимое письменного стола, перелистали папки. Не интересовались бумагами, исписанными от руки, больше кидались на печатное: рефераты, оттиски статей, диссертации. Удобно устроившись в кресле, Штернберг под большой настольной лампой-молнией читал что-то свое, астрономическое. Часа через

полтора не очень тщательного обыска жандармы закончили свое дело.

— Вот, пожалуйста, Павел Карлович, распишитесь. Обыск, согласно предписанию, произведен, ничего компрометирующего не найдено и не изъято. Не сомневались, Павел Карлович, не сомневались! Статские советники у нас в революционерах — хе-хе! — еще не числятся. И пожалуйста, завтра, часиков этак в одиннадцать, соблаговолите прийти в отделение по охране порядка. Спросите, пожалуйста, полковника Михаила Фридриховича фон Коттена.

Был солнечный день, когда Штернберг пешком шел по Пресне, Кудринской, Большой Никитской в охранное отделение. Конечно, вчерашняя ночь, такая отличная для наблюдения, прошла зря. В обсерватории только и разговоров было об обыске у Штернберга, пришлось подробно всё рассказывать. Витольд Карлович не отпускал целых полтора часа, взвизгивал от негодования и через каждые пять минут кричал: «Пся крев! Матка боска!» И студенты, конечно, больше разговаривали об обыске у своего учителя, нежели заглядывали в астрономическую трубу. И Варе не мог дать знать... А вот и Большой Гнездниковский. Стоят около охранного типчики в штатском. У всех на морде написано, кто они такие. А интересно будет забраться туда. После победы. Раскопать все их поганые тайны! Узнать фамилии предателей. Все же страшно — напороться на иуду...

Полковник Михаил Фридрихович фон Коттен был еще вежливее, еще предупредительнее, нежели вчерашний ротмистр.

— Простите великодушно, Павел Карлович, что оторвал вас от, так сказать, ученых обязанностей, которые мы в высшей степени, так сказать, ценим. Но служба есть служба! Так сказать, воленс-ноленс... Ведь мы с вами, уважаемый Павел Карлович, люди одного положения, состояния, образования. Вместе с вами состоим на государственной службе, даже — ха-ха! — в одних чинах. Статский советник по табели о рангах равен полковнику... Ха-ха! Общее, общее дело у нас с вами, Павел Карлович! И интересы одинаковые.

— Да, возможно, возможно, господин фон Коттен! Но у каждого свои дела, свои заботы. Меня ждут ученики, мы, астрономы, занимаемся небом, вас, очевидно, больше интересуют дела земные. Так чем могу служить?

— Правильно, правильно, Павел Карлович! К сожалению, земные дела нас тянут к себе... И в этой связи несколько вопросиков к вам. Как давно вы изволите знать господина Тихомирова? Он ведь очень ваш близкий знакомый? Или же вы действительно редко с ним встречались?

— Я никогда не имел удовольствия знать господина Тихомирова. У меня хорошая память на фамилии и лица. Среди моих учеников никогда Тихомирова не было.

— Так не среди учеников, вовсе не среди учеников, Павел Карлович!

— Уже имел удовольствие вам ответить, господин фон Коттен: не имею чести знать господина Тихомирова.

— Ах, как это странно, странно... И даже сказать, грустно, Павел Карлович... Понимаете, арестовываем опасного государственного преступника с материалами конференции социал-демократической партии, с нелегальными газетами преступного содержания... И вот-с такая неприятность...

— Это какая же?

— Адресок при них... Понимаете, у государственного преступника, пойманного с поличным, так сказать, находим адресок не кого-нибудь, а статского советника, приват-доцента Императорского университета Павла Карловича Штернберга. Вот ведь какие странные дела!

— Да, пожалуй, странные. Хотя нет ничего удивительного, что среди адресов более или менее образованного человека — я не знаю, кто этот господин Тихомиров, — может оказаться и адрес Московской обсерватории.

— Да не обсерватории, не обсерватории, Павел Карлович, а ваш. Лично ваш. И не просто этакий случайный адресок, а записанный шифром. Шифром, каким пользуются только самые опасные революционеры! Вот так!

— Господин фон Коттен, простите, не знаю, как вас величать по имени-отчеству...

— Михаил Фридрихович...

— Давайте, многоуважаемый Михаил

Фридрихович, условимся: богу — богово, а кесарю — кесарево... Все, что вы меня спрашиваете — какие-то там заговоры, литература, зашифрованные адреса, неизвестные мне господа, — все это ко мне не имеет никакого отношения, меня нисколько не интересует и является чисто вашим делом, Михаил Фридрихович. Я не стану спрашивать вашего мнения о координатах звезды альфа-Центуриона, а вы меня не спрашивайте о том, что является вашим делом, вашими обязанностями. Suum cuique — каждому свое, как это говорится в классической, очевидно вам хорошо знакомой, пословице. Рад бы вам помочь, Михаил Фридрихович, но ничего не могу сделать. Впрочем, и вы, очевидно, не сможете помочь мне в моих делах. Но я вас и не прошу об этом...

— Шуточки! Шуточки изволите шутить, господин Штернберг! На вопросы, которые я вам задаю по долгу службы, обязаны отвечать и более высокие персоны, нежели приват-доценты.

— Господин фон Коттен! Я на ваши вопросы дал совершенно исчерпывающие ответы. И у вас ко мне не может быть никаких претензий. Если у вас нет более вопросов столь же приключенческо-увлекательного характера, я, очевидно, могу считать себя свободным.

— Свободным, господин Штернберг? Можете считать себя свободным. Пока. Пока, господин Штернберг, можете считать себя свободным. От вас самого зависит ваша свобода, господин Штернберг. От вас!

— Господин полковник! Могу ли я считать ваши слова по отношению ко мне прямой угрозой? В таком случае мне, очевидно, следует довести об этом до сведения ректората и попечителя учебного округа. Или министра народного просвещения. Я не студентик желторотый, чтобы допускать неуважительное ко мне отношение, сопровождаемое неопределенными и ничем не обоснованными угрозами!

— Ах, как напрасно, напрасно вы взволновались, Павел Карлович! Я не имел в виду чем-нибудь вас потревожить. Но мой долг предупредить вас как, так сказать, собрата по государственной службе о всем неслыханном коварстве этих революционеров, этих социалистов... Впрочем, не буду занимать ваше драгоценное для науки время. Честь имею кланяться! Если у вас ко мне будут какие-либо вопросы, дела, всегда буду рад, всегда буду искренне рад!..

Штернберг шагал по лужам, по талым сугробам снега, он шел, задыхаясь от отвращения, от ощущения, будто выпачкался в чем-то омерзительном. Хорошо хоть, что этот тип догадался руки не протянуть! Ах, мелкая, мерзкая гадина! Но неужели вот так просто — глупыми своими ужимками, мелкими угрозами, нахальным и грубым комедиантством — они добиваются у порядочных людей показаний? Все дело в том, что они прежде всего пытаются установить некое равенство между собой и допрашиваемым... Я русский человек, вы русский человек; я жажду блага русскому государству, вы желаете того же; я образованный, европейской культуры человек, вы такой же, человек моего круга, нашего общего круга... Идиоты! Нет, не они, не жандармы. А те, кто может клюнуть на это, размагнититься, размягчиться от глупых и напыщенных слов, сказанных профессиональными мерзавцами, которые за деньги, чины, карьеру готовы продать и мать родную! Да, необходимо выработать в себе совершенное презрение к ним, вытравить чувство каких-либо обязательств перед ними. Обязательств говорить правду, обязательств вести себя с ними как с нормальными порядочными людьми. Нет и не может быть никакого равенства между ним и этими нелюдьми! Этот фон Коттен, если это можно будет делать безнаказанно, не остановится, чтобы ему, Штернбергу, немолодому человеку, университетскому преподавателю, иголки под ногти загонять! И не только ему, но и любому человеку, женщине, девушке... И он содрогнулся, представив Варю перед этими на все способными людьми... А потом сразу же вернулся к действительности. Чего это он себе приписывает мудрые мысли о правильном поведении на следствии! Это, собственно, то, что ему рассказывали Варя и Николай, это их точка зрения на то, как революционер должен вести себя с жандармами. И не только их личная точка зрения, а позиция большевиков. Коля рассказывал, что даже есть печатная брошюра о том, как следует революционеру вести себя на следствии. Там черным по белому напечатано, что революционер должен отказаться от ответов на любые вопросы следователя. За исключением ответов на паспортные вопросы, всякие другие ответы могут стать неосознанной формой сотрудничества с негодяями.