Московские праздные дни

Балдин Андрей Николаевич

Курагины изначально так двоятся. Отец, князь Василий, временами все же возвращается в «московский» Петербург, отчего иногда возникает забавная путаница, когда он забывает, где он, в русском или европейском Петербурге. Но дочь его, Элен, несомненно принадлежит тому Петербургу. В конце романа она предает Россию окончательно. Она переходит в католичество, и вскоре умирает. (В черновиках романа она едет в Москву, когда в ней стоит Наполеон, и вступает в связь с французским генералом).

Так сразу же обнаруживаются два в одном: два начала в одном начале романакалендаря повторяют «раздвоенный» полюс (точку летнего солнцестояния) московского календаря.

Календарь

и роман в этой точке двуедины.

*

Это двоение начала обозначается еще резче в контексте романа-воспоминания (см. выше: все вспомнил Пьер). Не просто события романа начинаются тогда-то, при таких-то обстоятельствах, но главный герой романа через пятнадцать лет пристрастно вспоминает, с чего у него все началось.

Тут картина рисуется еще яснее. Роман начинается с момента появления Пьера в России — в свете. Прежде этого Пьер ничего не может вспомнить. Его память рисует светлый круг (Россию) и момент, когда он вступает в этот круг. Это и есть круг «русского времени» — до того Пьер десять лет провел в Европе, в том времени, и ничего о нем не помнит. В этом смысле начало романа совершенно логично: до того мгновения, как началось для Пьера «русское время», ничего не было и быть не могло. Ничего и не может быть до начала времени.

Время пошло (память Пьера заработала) с того мгновения, как он вошел в салон Шерер, — и закончилось мгновением его озарения в канун Николы, 5 декабря 1820 года. Это два полюса романа, его начало и конец.

На этом фоне рисуется еще отчетливее «русское» начало романа. Противостоящее ему «курагинское» начало вспоминается Пьером как анахронизм, нелепость. Пьера на пирушке у Курагина словно отбрасывает в какую-то прошлую жизнь, которую он только что поклялся более не продолжать. Так он вспоминает пятнадцать лет спустя: казнит себя за нарушение клятвы, сам себя отправляет за пределы светлого круга обратно в Европу — из июля назад, в июнь.

Для него это драматический, ранящий момент начала воспоминаний.

Он вспоминает, как защищал Наполеона на вечере у Шерер; не так — он нападал на Россию от имени Наполеона, он не просто вступил в светлый круг (своих русских воспоминаний) — он вторгся в него. В тот момент он был прото-Наполеон. Он был его предтеча.

Пьер вступил в круг русского времени день в день с Наполеоном, опередив его ровно на семь лет.

Это довершает картину. Не нужно и вспоминать о том, как на всем протяжении романа Пьер соотносил себя с Наполеоном, сличал числа и масонские знаки, готовясь к покушению на Наполеона. И без этого все сошлось достаточно ясно. Роман «Война и мир» начинается с вторжения Пьера в круг «русского» времени — на пике этого времени, в верхней точке года, что совпадает с традицией вторжения внешнего света в сакральную сферу Москвы. Время раздваивается немедленно (вот они, два лета) и дальше течет в пределах двух календарей, расходясь все более, что завершается масштабным и открытым конфликтом двух полярных миров, войной 1812-го года.

Так рассматривает летний календарь человек Москва, так он настроен. Летний пик для него опасен двоением времени. Это настолько важно для него и для всей Москвы, интуиции его по поводу максимума солнца так обострены, что он полагает этот пункт метафизическим началом разделения Москвы и Европы.

В

этом пункте расходятся мир (Москва) и война (Европа).

Так начинается его главный роман.

Что такое исцеление от этого двоения? В чем состоит рецепт, заветное желание Пьера-миротворца? (Москвотворца: Европа вне его мира и не заслуживает миротворения.) В успокоении Москвы в самой себе. В победе, в достижении заветной единственности на вершине года. Собственно — в июле. В окончательном и бесповоротном выборе своего начала (времени).

Первоначально Толстой предполагал завершить роман летом. В июле 1813 года в Тамбове (стоит еще разобраться, почему именно в Тамбове) у него должны были венчаться одновременно две пары: Пьер и Наташа, Николай и Мария. В этой версии романа все оставались живы, и князь Андрей, и Петя Ростов. Толстой даже хотел назвать роман «Все хорошо, что хорошо кончается», но вовремя одумался.

Та история заканчивалась симметрично: две счастливые пары составляли счастливую июльскую симметрию; по сторонам их оставались две «жертвы», князь Андрей и Софья, добровольно отказавшиеся от своей любви, соответственно к Наташе и Николаю. Эта жертва была необходима в первую очередь для того, чтобы соединились Николай и Мария, от которых должен родиться Лев Толстой. С Софьей все понятно, она просто уступала Николая Марии, с князем Андреем было сложнее: если бы он женился на Наташе Ростовой, то тогда его сестра Мария не могла бы выйти замуж за брата Наташи Николая — такие «перекрестные» браки, когда брат и сестра из одной семьи (Болконских) вступали в брак с сестрой и братом из другой семьи (Ростовых), не допускались церковью.

Позднее Толстой передумал, и столь близкую его сердцу симметричную концовку отменил. Князь Андрей у него погиб, Софья приносила себя в жертву из общехристианских соображений, матримониальных сложностей для соединения Николая и Марии более не существовало. Но даже проектная июльская концовка показательна: так должна успокаивать себя Москва: само-симметрично, в июле, на вершине света (времени).

Народное поверье: чтобы исполнилось заветное желание, нужно в Иванов день перелезть через двенадцать «огородов» (заборов).

Обойти весь циферблат, перелезть через его двенадцать цифр, обнять весь год целиком — только тогда желание твердо будет исполнено.

Заветное желание Москвы — достичь вершины года, перелезть через двенадцать заборов-месяцев. Оно вот-вот исполнится, уже не по европейскому, но по своему собственному календарю, стало быть, можно будет праздновать на вершине года в полную силу. Но именно перед мгновением этого покоя Москва испытывает максимальные муки двоения.

Толстой об этом свидетельствует. Для него это муки начала романа — максимальные, многолетние.

Именно желание уложиться в один неделимый модуль времени влекло Толстого от одного варианта московского романа к другому. Ему нужна была идеальная конфигурация, иначе роман не был бы похож на Москву, не был бы Москвой.

В итоге Толстой выбрал вариант романа-мгновения; модуль мгновения показался ему совершенно убедительным, истинно московским, чудесным. Мгновение было никольским, понятно почему. Также понятно, почему началом романа вышло лето и Иванов день: он симметрично противостоит ночной предродовой декабрьской тьме, представляя максимум света, разрешение Москвы светом.