Московский Бисэй
Шрифт:
Однако дамское общество Константину нравилось отчаянно, и эта его алчность вызывала в его суженой сильное негодование. Тогда она решила дело по-своему. Приятели ее, принц и летчик, навестив ее однажды с намерением пригласить на прогулку, застали ее перед зеркалом в облике смуглянки с завязанным над правым ухом платком, в монистах из бренчащих монет, разноцветных юбках.
– Что такое? – удивился принц.
– А я догадался, – хмыкнул господин Мидзуэмон. – Наша приятельница отправляется навстречу суженому.
– Нашли способ? – удивился принц.
– Нашла.
– Тогда позвольте напомнить:
Щеки красавицы порозовели.
– И отчего обличие гитаны? – не унимался принц.
– Боюсь, после нашего свидания он не захочет жить без меня. Этот камуфляж скроет меня настоящую.
– И я его понял бы, – вздохнул принц.
Она нахмурилась. Глядя в пол, тихо сказала:
– Он бабник. Это его портит.
– О ля-ля! – воскликнул принц. – Да при чем здесь это? Я тоже был бабник!
– Вы, шевалье, другое дело, – вмешался летчик. – У вас, французов, это не касается сердца. А этот господин – бабник русский. Он любит свои жертвы, вот в чем беда. У них ведь как: “И за борт ее броса-ает!”
Принц безуспешно пытался скрыть огорчение и наконец махнул рукой:
– Но я все же не вижу смысла в данном предприятии. Все и так скоро произойдет само собой.
– Только атака! Только атака! – вскричал господин Мидзуэмон. – Левый разворот, рули на себя, и вот он, борт авианосца проклятых янки!
– Банзай! – поставила точку красавица.
– На дорожку! – хохотнул господин Мидзуэмон, запустил пятерню за пазуху красного кимоно и вытянул три деревянные чарки. – Русские всегда так делают, а наша несравненная отправляется как раз в их чертову дыру. Чтобы сокрушить противника, надлежит изучить его повадки, и когда вдруг окажешься с ним нос к носу, знаниям этим не будет цены.
То, что произошло с Костей в Тбилиси на горе Мтацминда, нам уже известно. Второй раз цыганка тронула его за рукав в метро:
– Ты что же, яхонтовый, озоруешь так? Это уж прямо-таки настоящая катавасия.
Костя покраснел, догадавшись, что речь идет о его увлечении сразу двумя предметами. Он разозлился:
– А вам-то какое дело?
– Да мне-то никакого. Это ей до тебя дело, а по мне хоть целый курятник их заведи. Будешь вроде эмира бухарского.
– Кто вы такая, черт возьми? Откуда вы взялись на мою голову?
– Оттуда, – подняла смуглое лицо цыганка.
Костя, будто ему кто приказал, тоже поднял глаза. Но там, кроме мозаичной фрески, изображавшей голубое небо с парящими в нем планерами, ничего больше не было. И противная цыганка куда-то делась.
Скоро Костя свыкся с мыслью, что его удел жить в мире ненормальном и что в этом – ничего особенного. Он был прав, так как приспевали времена, когда с телеэкранов до сих пор таившиеся по темным щелям доморощенные ведьмы, обложившись сушеными лягушками, иконками, разнообразными чудотворными костями из неведомых могил, начнут крестить пылающими свечами пораскрывших рты православных. Другие целители с наглыми мордами образованного, с университетскими значками жулья, производя руками пассы, схожие с пионерской салютацией, примутся заряжать некой потусторонней энергией ведра и банки с водой, выставленные перед
Но все же продолжавшему жуировать Константину в самое неподходящее для этого время стало являться лицо с обложки журнала “Пшиязнь”.
И однажды он обомлел, внезапно почувствовав, что влюбляется в сказочную женщину и ему не справиться с наваждением.
Между тем небесная красавица вовсю действовала. Отыскала похожую на себя девушку. Принялась за нею наблюдать. Среди прародителей находки был кто-то с Востока – отсюда раскосые глазки. Немного косолапила.
Носила челку и волосы имела каштановые. “Поправимо”, – хозяйничала невидимая гостья. Вдруг обнаружилось не вполне понятное. Гостья пригляделась: вот тебе раз – чахотка! Что ж, понятно: беспросветное существование, нет будущего. Ну нет, нам это не годится! Нам жить нужно!
Отто Людвигович Штефко был полунемец-получех. Как иногда бывает с пришедшими на Русь иноземцами, попав как-то случайно в крошечный городок, он разглядел сокрытую от туземцев привычкою красоту сих местностей.
Столетние ивы над речкой, из глубины которой выныривала пятнистой субмариной щука, и от ее крокодильего носа с шумом мельничной плотины рассыпался обширный веер мелкой рыбешки. Неистовые трели соловьев в густых сиренях обывательских садов. К вечерне зовущий благовест от трех церквей. Самоварные дымы и чаепития под закатным небом… Иностранное сердце Отто Людвиговича, охотно отзывавшегося на привычное здесь Иван Иванович, зашлось от приязни к новым палестинам.
Будучи удачливым миллионщиком, он начал действовать и после себя оставил: текстильную, с английскими машинами, фабрику; при фабрике профтехучилище; общественный сад и небольшую общедоступную библиотеку; пятиглавый собор с престолом Рождества Богородицы; мощеную дорогу и мост через речку; богадельню; больничку, а также музей с картинами доморощенных живописцев и всевозможной житейской утварью. Последнее сильно озадачивало разросшееся население городка, заключившего, что от своих доходов Иван Иванович Штефко несколько
“съехал с большака”. А Иван Иванович всерьез думал подтянуть к городку рельсы от проходившей в десяти верстах чугунки, мечтал о городском театре и современной больнице… Слава Создателю, эта деятельная душа отошла в иные пределы, не дожив до катастрофы 1917 года!
Оскальзываясь, в компании таких же, как она, работниц фабрики, Катя взбиралась вдоль полусгнившего забора на взгорок. Девушки хватались за ветки сбросившей листву бузины, за одеревеневшие в утренних морозцах стволы лопуха. Можно бы поберечь ноги, да тогда делай лишних километра три вдоль зловонной реки с берегами, уж теперь навсегда загаженными отходами богоподобного народонаселения. А темнеет рано, и стремящиеся поскорее оказаться дома работницы держались друг друга, преодолевая нехорошее место, где всегда можно повстречаться с пьяной шпаной, алкающей приключений по пути на грохочущую афро-славянскими ритмами и до полуночи пыхающую красно-лилово-желтыми всполохами дискотеку.