Московский дневник

Беньямин Вальтер

В этот раз мне повезло здесь в другом. Дело в том, что, когда я накануне вечером вернулся домой усталый и обессилевший, в надежде, что в моей комнате Райха еще нет, он был уже там.

Я расстроился, что и тут не могу побыть один (со времени ссоры по поводу моей статьи о Мейерхольде присутствие Райха меня часто раздражает), и тут же схватился за лампу, чтобы поставить ее на стул рядом с моей кроватью, как я уже не раз делал раньше. Самодельная проводка снова рассоединилась; я нетерпеливо склонился над столом, чтобы восстановить контакт, но в совершенно неудобном положении после нескольких попыток только вызвал замыкание. О ремонте в этой гостинице нечего было и думать. При свете лампы под потолком работать было невозможно, и вопрос первых дней снова стал актуален. Лежа в постели, я подумал о свечах. Но и это было не просто. Просить Райха достать что-либо становилось все более неудобным; дел у него и так хватало, а его настроение было скверным. Оставалось только, вооружившись соответствующим словом, отправиться на поиски самому. Но даже это слово нужно было сначала узнать у Аси. В этой ситуации настоящим счастьем было то, что я здесь, на прилавке одного из киосков, неожиданно обнаружил свечи, на которые я просто мог показать. Но на этом счастье этого дня закончилось. Я очень замерз. Хотел посмотреть выставку графики в Доме печати: закрыто. То же – музей иконописи. Только тут я понял: был Новый год по старому календарю. Когда я уже вылез из саней, на которых ехал до музея иконописи, расположенного далеко, в неизвестной мне местности, а я почти

не мог двигаться от холода, я увидел, что он закрыт.

Александр Родченко. Без названия (Часы). Начало 1930-х гг.

В таких случаях, когда делаешь глупости только из-за незнания языка, осознаешь с особой остротой, с какой невероятной потерей сил и времени связано это состояние. Пойдя в другом направлении, я обнаружил, ближе чем предполагал, трамвайную линию и поехал домой. – В дом Герцена я пришел раньше Райха. Когда он появился, то приветствовал меня словами: «Вам не повезло!» Дело в том, что он был в редакции энциклопедии и передал мою статью о Гёте. Случайно как раз в это время там оказался Радек¹⁰⁰, увидел на столе рукопись и взял ее. Он угрюмо осведомился, кто автор. «Да здесь на каждой странице по десять раз упоминается классовая борьба». Райх доказал ему, что это не так, и заявил, что творчество Гёте, проходившее в эпоху обострения классовой борьбы, невозможно объяснить, не прибегая к этому термину. На это Радек: «Важно только употреблять его к месту». После этого рассчитывать на то, что статья будет принята, почти не приходится, ведь убогие руководители этого учреждения слишком неуверены в себе, чтобы отстаивать возможность собственного мнения даже в противовес самой плоской шутке какого-либо авторитета. Для Райха происшедшее было большей неприятностью, чем для меня. Для меня оно стало неприятным лишь позднее, когда я поговорил об этом с Асей. Она тут же начала: кое-что в том, что сказал Радек, было верно. Конечно, я кое в чем ошибся, ведь я не разбираюсь, как здесь следует подходить к некоторым вещам, и прочее в том же духе. Тогда я напрямую высказал ей, что ее слова говорят только о трусости и потребности любой ценой держать нос по ветру. Когда Райх пришел к ней, я ушел. Ведь я знал, что он будет рассказывать о случившемся, я не хотел, чтобы это происходило в моем присутствии. В этот вечер я рассчитывал, что Ася придет ко мне в гости. Поэтому я еще раз сказал об этом уходя, в дверях, несмотря на присутствие Райха. Я накупил всякой всячины: икры, пирожных, сладостей, в том числе и для Даги, к которой Райх должен был ехать на следующий день. После этого я сел у себя в комнате, ужинал и писал. Незадолго до восьми я уже потерял надежду на то, что Ася придет. Но я давно так ее не ждал (да и не мог, по обстоятельствам, ждать ее). И я уже начал схематически обрисовывать свое ожидание для Аси, когда в дверь постучали. Это была она, и ее первые слова: ее не хотели пускать. Я решил, что речь шла о моей гостинице. Дело в том, что у нас новый заведующий, говорят, очень строгий. Но дело было в Иване Петровиче. Вот и этот вечер, вернее, этот час, оказался совсем коротким, и я был вынужден бороться со временем. Правда, в первом туре я победил. Я быстро изобразил схему, которая сложилась у меня в голове, и когда я ее объяснил, она прижалась ко мне лбом. Потом я читал ей статью; и это было удачно, статья понравилась ей, она показалась ей даже чрезвычайно ясной и дельной. Я говорил с ней о том, что, собственно, для меня наиболее интересно в теме «Гёте»: каким образом такой человек, как Гёте, целиком состоявший из компромиссов, тем не менее смог создать такие выдающиеся произведения.

Александр Родченко. Прихожая в столовой Электрозавода. 1931 г.

Я могу к этому добавить, что для пролетарского писателя подобное совершенно немыслимо. Но классовая борьба буржуазии принципиально отличалась от классовой борьбы пролетариата. «Измену», «компромисс» в этих двух движениях невозможно схематически приравнять друг к другу. Я также упомянул тезис Лукача, согласно которому исторический материализм в принципе применим лишь к самой истории рабочего движения¹⁰¹.

Но Ася быстро устала. Тогда я снова взял в руки «Московский дневник» и прочел наудачу первое попавшееся место. Но получилось не так удачно. Это были как раз рассуждения о коммунистическом воспитании. «Все это чушь», – сказала Ася. Она была недовольна и сказала, что я совсем не знаю России. Конечно, я с этим не спорил. Тогда она заговорила сама: то, что она говорила, было важно, но она от этого очень возбуждалась. Она говорила о том, как она сама поначалу совершенно не понимала Россию, в первые недели после приезда ей хотелось вернуться назад в Европу, и она думала, что в России все кончено, что оппозиция полностью права. Постепенно стало проясняться, что здесь происходит: переход от революционной работы к технической.

Сейчас каждому коммунисту разъясняют, что революционная работа этого часа не борьба, не гражданская война, а электрификация, ирригация, строительство заводов. И в этот раз я сам упомянул Шеербарта, из-за которого я так много вытерпел здесь и от нее, и от Райха: ни один другой автор не смог так ясно продемонстрировать революционный характер технической деятельности. (Мне только жаль, что я не смог выразить эту хорошую формулу в интервью.) Всем этим мне удалось задержать ее на несколько минут дольше, чем она собиралась. Потом она ушла и, как это иногда бывает, когда она ощущает свою близость со мной, не просила меня провожать ее. Я остался в комнате.

Все это время на столе стояли две свечи, которые все время горят у меня по вечерам после замыкания. Позднее, когда я уже был в постели, пришел Райх.

14 января.

Этот день и следующий были неприятными. Дело движется к отъезду. Становится все холоднее (во всяком случае, постоянно больше двадцати градусов), и улаживать оставшиеся дела становится все сложнее. Кроме того, предвестники болезни Райха, которая тем временем уже началась (что с ним, я еще не знаю), становились все более явными, так что он все меньше может заниматься мной. В этот день он, хорошо закутанный, отправился к Даге. Я использовал первую половину дня, чтобы осмотреть три вокзала, расположенные на Каланчевской площади: Курский, Октябрьский, с которого поезда отправляются в Ленинград, и Ярославский, с него поезда уходят в Сибирь¹⁰². Вокзальный ресторан заставлен пальмами, и из него открывается вид на зал ожидания с голубыми стенами. Чувствуешь себя, словно в домике антилоп в зоопарке. Я пил там чай и думал об отъезде. Передо мной был красивый красный кисет с превосходным крымским табаком, который я приобрел в одном из привокзальных киосков. Потом я купил новые игрушки.

В Охотном ряду был продавец деревянных игрушек. Я заметил, что некоторые товары появляются у уличных торговцев партиями. Так, я увидел здесь впервые детские деревянные топорики с выжженным узором, в один из следующих дней я обнаружил целую корзину таких топориков. Я купил забавную деревянную модель швейной машины, у которой «игла» движется, когда вращаешь ручку, и качающуюся куклу из папье-маше на музыкальной шкатулке, не слишком удачный экземпляр того рода игрушек, который я обнаружил в музеях. После этого я больше не мог переносить холод и завернул в кофейню. Она производила довольно оригинальное впечатление: в маленьком помещении была плетеная

мебель, через окошко в стене в зал из кухни подавали еду, и на большом столе были расставлены закуски: ветчина, огурцы, рыба. Была и витрина, как во французских и итальянских ресторанах. Я не знал, как назвать привлекшие меня блюда, и согрелся чашкой кофе. Потом я вышел и принялся искать в Верхних торговых рядах витрину магазина, в которой я увидел в один из первых моих дней здесь глиняных кукол. Они были еще там. В проходе, ведущем от Площади революции к Красной площади, я внимательнее смотрел на уличных торговцев, пытаясь обнаружить то, что до сих пор от меня ускользало: торговлю дамским бельем (бюстгальтерами), галстуками, шарфами, плечиками для одежды. – Наконец, совершенно изнеможенный, к двум часам я добрался до дома Герцена, но обед там начинается не раньше половины третьего. Чтобы избавиться от пакета с игрушками, я поехал после обеда домой. Около половины пятого я был в санатории. Когда я поднимался по внутренней лестнице, я встретил Асю, собравшуюся уходить. Она шла к портнихе. По дороге я передал ей, что мне стало известно от Райха (который вошел в мою комнату сразу вслед за мной) о состоянии Даги. Новости были хорошие. Так мы шли вдвоем, как вдруг Ася спросила, не могу ли я дать ей денег. Но я как раз накануне договорился с Райхом, что он одолжит мне 150 марок на обратную дорогу, так что я сказал, что у меня нет, не зная, для чего ей деньги. Она ответила, что, когда от меня нужны деньги, у меня их никогда нет, перешла к упрекам, заговорила о комнате, которую я ей не снял в Риге, и т. д. Я в этот день устал, к тому же был раздражен так неудачно начатым ею разговором. Выяснилось, что деньги ей нужны, чтобы снять квартиру, которая, как ей сказали, как раз освободилась. Я хотел уже уйти, но она остановила меня, прижалась ко мне, как, наверное, еще ни разу не делала, но продолжала говорить в том же духе. Наконец, вне себя от гнева, я сказал, что она меня обманула. Ведь в письме она пообещала мне, что возместит мои берлинские расходы, и до сих пор ни она, ни Райх не упомянули об этом ни словом. Это очень ее смутило. Я стал действовать решительней, продолжил атаку, и вдруг она посреди разговора ушла, быстро двигаясь дальше по улице. Я за ней не пошел, вместо этого свернул на поперечную улицу и отправился домой. – На вечер я договорился с Гнединым. Он должен был заехать за мной и отвезти к себе домой. Он зашел, но мы остались у меня в номере. Он извинился, что не может забрать меня к себе: его жена готовится к экзамену, так что у нее нет времени. Наш разговор продолжался до половины одиннадцатого, примерно три часа. Я начал с того, что пояснил свое огорчение и расстройство по поводу того, что узнал о России даже меньше того, на что рассчитывал. И вскоре мы сошлись на том, что общая картина ситуации может быть получена только после бесед с очень многими людьми. Он также старался объяснить мне кое-что еще до моего отъезда. Так, мы договорились встретиться через день, в воскресенье, чтобы сходить в театр Пролеткульта¹⁰³. Но когда я в назначенное время пришел, его не оказалось, и я отправился обратно домой. Кроме того, он пообещал пригласить меня в клуб на программу, время для которой, однако, еще не было назначено. Запланированная программа заключалась в демонстрации предполагаемых новых церемоний крестин, бракосочетания и т. д.

Александр Родченко. Обед. 1931 г.

Здесь я хочу добавить, что недавно узнал от Райха, как именуются дети в коммунистической иерархии. Они называются с того момента, как могут показать на портрет Ленина, «октябрята». Еще с одним странным словом я познакомился в тот же вечер. Это выражение «бывшие люди», обозначающее тех представителей буржуазных кругов, которые потеряли свое положение в результате революции и не смогли приспособиться к новым условиям. Кроме того, Гнедин говорил о беспрестанных организационных преобразованиях, которые продлятся еще годы. Каждую неделю происходят организационные изменения, и идет поиск лучших методов управления. Говорили и о закате частной жизни. Для нее просто не остается времени. Гнедин рассказал, что на протяжении недели он не видит ни одного человека, кроме тех, с кем он связан по работе, а также жены и ребенка.

А общение, остающееся на воскресенье, очень неустойчиво, потому что если в течение даже трех недель не общаться со знакомыми, можно быть почти уверенным, что долго о них ничего не услышишь, потому что за это время у них вместо старых появляются новые знакомства. Потом я проводил Гнедина до трамвая, и на улице мы говорили о таможенных делах.

15 января.

Напрасный поход в Музей игрушки. Он был закрыт, хотя экскурсовод и сказал, что по воскресеньям он открыт. Утром я наконец-то получил – через Хесселя – номер «Literarische Welt», которого я ждал с таким нетерпением, что каждый день хотел телеграфировать в Берлин с просьбой выслать его мне.

Ася «Настенный календарь»¹⁰⁴ не поняла, Райху, судя по всему, он не очень понравился. С утра я снова блуждал по городу, тщетно пытался второй раз попасть на выставку графики и добрался наконец, снова полузамерзший, в галерею Щукина¹⁰⁵. Ее основатель, как и его брат, был текстильный фабрикант и миллионер. Оба были меценатами. Один из них построил здание исторического музея (он же приобрел часть экспонатов), другой собрал эту замечательную коллекцию нового французского искусства. Когда поднимаешься, замерзший, по лестнице, то видишь вверху, на лестничной клетке, знаменитые картины Матисса, танцующие обнаженные фигуры на насыщенном красном фоне, таком теплом и струящемся, какой бывает на русских иконах¹⁰⁶. Матисс, Гоген и Пикассо были большой любовью этого коллекционера. В один из залов втиснуто 29 картин Гогена. (Между прочим, я снова открыл для себя – насколько такое определение позволительно на основании беглого просмотра этой большой коллекции, – что картины Гогена производят на меня враждебное впечатление; они обрушивают на меня всю неприязнь, какую нееврей может ощущать по отношению к еврею.) – Пожалуй, нигде, кроме как здесь, нет такой возможности проследить творческий путь Пикассо от ранних работ двадцатилетнего художника до 1914 года. Наверное, он месяцами, например во время «желтого периода», работал на Щукина. Его работы заполняют три расположенных подряд помещения. В первом – работы раннего времени, из которых мое внимание привлекли две: мужчина, одетый наподобие Пьеро и держащий в правой руке какой-то кубок¹⁰⁷, и картина «Любительница абсента»¹⁰⁸. Потом кубистический период около 1911 года, когда формировался Монпарнас, и, наконец, «желтый период», включая «Amitie» и этюды к ней¹⁰⁹. Рядом целая комната посвящена Дерену. Наряду с очень красивыми картинами в его привычной манере я обнаружил совершенно чуждый «Le samedi»¹¹⁰. На большой мрачной картине изображены женщины в национальной фламандской одежде, собравшиеся за столом для домашней работы. Фигуры и настроение очень сильно напоминают Мемлинга. Залы, вплоть до маленькой комнаты с картинами Руссо, очень светлые. Окна с большими, не разделенными переплетом стеклами выходят на улицу и во двор дома. Здесь я впервые получил хоть какое-то представление о таких художниках, как Ван Донген и Ле Фоконье. Изображение на маленькой картине Мари Лорансен – женская голова и рука, превращающаяся в цветок, – напомнило мне в том, что касается физиологической структуры, о Мюнхгаузене и его недолговечной любви к Мари Лорансен¹¹¹. – Днем я узнал от Нимен, что мое интервью напечатано¹¹². Так что я отправился к Асе, вооружившись «Вечерней Москвой» и «Literarische Welt». Но встреча тем не менее оказалась неудачной. Райх появился гораздо позднее. Ася перевела для меня интервью.