Московский Ришелье. Федор Никитич
Шрифт:
— Ежели они какими неправдами проникнут в Смоленск, то города нам не видать!
В этом согласны были смоленские дети боярские и дворяне:
— Пусть в Смоленске наши матери, жёны и дети погибнут, только бы на том крепко стоять, чтобы польских и литовских людей в города не пустить!
Тогда паны затеяли новый съезд. Сапега встретил русских послов надменно, с видом человека, теряющего терпение:
— Ну что, надумали? Впустите в Смоленск королевских ратных людей? Или не знаете, что он не взят лишь по просьбе гетманской и нашей? Король показал милость, чтобы не пролить кровь невинную вместе с виновной!
Вот
Русские послы стояли на своём, и тогда решено было отрядить в Москву гонца. Как выяснилось позже, поляки дали согласие на это не без тайного коварства. Гонцу было наказано добиться от московских бояр присылки новых, более сговорчивых послов, а Филарета, князя Голицына и Томилу Луговского отстранить от переговорных дел.
Поляки добивались своего с истинно сатанинским упорством. Но не мужество, а хитрость и коварство были их помощниками. Оттого-то и выпала на долю героического Смоленска многострадальная судьба. Осада его длилась двадцать месяцев. Это был богатый многолюдный город. Семьдесят тысяч жителей — по тем временам, когда и во всей-то России было около шести миллионов жителей, было величиной внушительной.
К концу же осады людей в нём осталось не более восьми тысяч. Из-за недостатка продуктов и отсутствия соли в городе свирепствовала цинга. Умирали от болезней, вызванных простудой. Из-за недостатка дров дома едва отапливались.
И тем не менее город-герой продолжал держаться. Судьбу его решило предательство. Некто Андрей Дедешин, решив, очевидно, что услуга, оказанная им полякам, озолотит его, перебежал к королю и сказал польским военачальникам, что есть часть стены более слабая, где легче пробить «ворота» для польских ратных людей. Орудийными залпами поляки сделали в ней пролом и с наступлением ночи начали приступ.
Мужественные смоляне, видимо, были готовы к любому исходу сражения и решили не отступать даже перед силой, значительно их превосходящей. Они собрались в соборном храме Святой Троицы и запёрлись там. Творили святые молитвы, укрепляли себя в душе не сдаваться врагу, а ежели их смерть угодна Богу, то взорвать себя.
И то, о чём думали люди как бы между прочим, ибо думать об этом не пристало (взорвать святой храм?!!) — случилось, однако. Недаром говорится, что голос судьбы подсказывает тихо. Под храмом находился порох. Было ли это предусмотрено заранее? Сложить под храмом порох и, ежели наступит беда неминучая, взорвать его, дабы враг не осквернил святыни? Видимо, так. Взрыв был такой силы, что после не нашли и останков людей. Словно вместе с дымом они улетели в небо.
И вся осада Смоленска войдёт в историю легендами многими. Сам воевода Шеин запёрся в башне и сражался с врагом до последнего патрона. Чтобы не сдаваться в плен, он решил броситься с башни, но его удержал находившийся при нём сын.
О, какая плачевная судьба была уготована им! Воеводу в оковах бросят в одну из литовских тюрем, предварительно подвергнув тяжёлой пытке.
ГЛАВА 58
«СТОИТЕЛЬНО [35] И НАВЕКИ!»
У
35
Стоятельно — постоянно, стойко, твёрдо, упорно.
По свидетельству польского дворянина Маскевича, жечь Москву поручено было двум тысячам немцев и отряду польских гусар... Деревянный город запылал мгновенно. «Пожар был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый ясный день, а горевшие дома имели такой страшный вид и такое испускали зловоние, что Москву можно было уподобить только аду».
Довольные тем, что выжгли «крамолу» в Москве, завоеватели решили, что им удастся сломить волю русских послов. С этой целью была составлена боярская грамота, предписывавшая послам подчиниться королевской воле. Среди бояр нашлись предатели, и среди них самым рьяным сторонником польской силы был боярин Салтыков, первый «зачинатель злу». Он подвигал на злодеяние и поляков, кричал во время пожара: «Огня! Огня! Жги домы!» Таким усердным было его рвение, что он велел поджечь и собственный дом: не жалко, лишь бы сгорела Москва.
Однако среди князей труднее было найти польских союзников. Князей Ивана Воротынского и Андрея Голицына взяли под стражу и силой заставили приложить руку к боярской грамоте. Сломить волю патриарха Гермогена, однако, не удалось.
— Я таких грамот не благословляю и прокляну того, кто их напишет! — твёрдо заявил он.
Боярин Салтыков бросился на него с ножом. Гермоген осенил его крестным знамением и громко произнёс:
— Крестное знамение да будет против твоего окаянного ножа! Будь ты проклят в сём веке и в будущем!
Салтыков, наверно, не раз вспомнил об этом проклятии, когда был убит его любимый сын Иван.
Раздосадованные отказом патриарха поставить подпись на боярской грамоте, поляки отправили гонца с этой грамотой в королевский стан. В запасе у них были хитрые аргументы в пользу боярской грамоты. На этот раз доводом было привезённое дьяком Чичериным известие о гибели Тушинского вора.
Послов вновь позвали на переговоры. На этот раз к ним вышел вельможный пан, воевода Яков Потоцкий. Он объявил:
— По великому Божьему соизволению королевским счастием убит злодей тушинский, прозываемый Вором!
Послы склонили головы в почтительном молчании перед «счастием королевским», всё на самом деле хотя свершилось своим ходом: Вор был убит из чувства мести. Когда по его приказу был утоплен царь Касимовский, князь Пётр Урусов поклялся отмстить его за смерть. Он позвал самозванца на охоту, убил его и бежал в степь. В отместку казаки, верные самозванцу, побили татарских мурз и разграбили многие татарские дворы. Тем эта история и кончилась. Хотя и родился новый «царевич», сын Марины и Лжедимитрия, но кто взялся бы именем младенца собирать новое войско и вести его на Москву!