Московский Ришелье. Федор Никитич
Шрифт:
— Вели передать Станиславу Станиславовичу, чтобы он помнил Бога и свою душу!
Поляки онемели от такого дерзкого ответа. Они хотели что-то сказать посыльному, но его и след простыл.
...Получив отповедь на своё дружеское приветствие, Жолкевский не разгневался, хотя и был озадачен. В глубине души он осознавал свою вину перед русскими послами. Он помнил, как слукавил перед ними во время переговоров. Да, он целовал крест на том, чтобы не воевать Смоленск, и заповедь сия нарушена. Так ведь и смоляне её нарушили. Они хотели бы
Думая так, гетман понимал, что он хитрит. Но со Смоленском покончено и что о том думать!
И всё же думы не оставляли его, потому что в глубине души он был честным человеком. Совесть не давала ему покоя. Он сознавал, что невежливо поступил с послами, уклонившись от разговора о царе Василии, и, поколебавшись немного, решил послать за Филаретом панскую колымагу, принять его с честью и доверительно побеседовать с ним. Видит Бог, он не хотел ему зла. Да и О князе Голицыне он не думал ничего дурного, подобно иным панам, готовым окончательно порушить добрые отношения с Русью. Из окна гетману было видно, как из колымаги, будто невольник, вышел Филарет. Плечи его были опущены. Со стеснённым чувством Жолкевский вышел к нему навстречу, почтительно поклонился. Филарет слегка наклонил голову.
— Что угодно пану гетману?
— Рад видеть тебя, владыка. Надумал потолковать с тобой.
Радушным жестом он пригласил Филарета к столу.
— Ты устал в дороге, а вино у меня доброе. Выпьем за мир меж поляками и русскими! Да за добрые речи между ними.
Филарет отодвинул налитый ему бокал.
— Или поляки пришли на Русь с миром? Или ты, гетман, не сам порушил свою клятвенную запись не разорять её?!
— Я готов поклясться тебе: ничего не помню, что было в этой записи. Я, не читавши, руку свою и печать к ней приложил. Да и волен ли я от себя решать государские дела?
— Согласен, что не волен. Ты всё делаешь по указу и воле королевской. Но до твоего приезда под Смоленск король сохранял договор, к городу не приступал, а как ты приехал, так Смоленск взяли...
Жолкевский опустил голову.
— Ты сам сказал, что я всё делал по указу и воле королевской...
— А царя Василия ты вывез в Польшу тоже по воле короля? Или по своей воле?
— Вашего царя Василия я взял не по своей воле, а по воле бояр, дабы предотвратить народное смятение... А в Иосифове монастыре, куда его отвезли, он умирал с голоду.
— Или не ты настоял, чтобы Василия отправить в Иосифов монастырь? И ты дал слово не брать его из Иосифова монастыря. Знал, что в записи утверждено, чтобы ни одного русского человека не вывозить и не ссылать. Ты на том крест целовал и крестное целование нарушил. Надобно бояться Бога!..
— Воистину так: Бога надобно бояться. Но король — наместник Бога на земле, и его волю следует исполнять.
Помолчав немного, Жолкевский предложил:
— Выпьем, владыка, за правду речей твоих? Только не всё в нашей воле, —
Филарет почувствовал вдруг, как сильно ослаб он за последнее время. Бокал с вином он всё же взял, но как дрожит его рука... И глаза увлажнились слезами. Если бы во всём были виноваты лишь поляки, на душе не было бы такой тяжести. Свои же бояре разорили державу, и ты, Филарет, не причастен ли к этой общей вине? Может быть, ты сказал поперечное слово жадным до наживы боярам? Или не видел, что они стали врагами своего отечества? Но где они — друзья отечества? Царь Василий... Да, он хотел блага стране, но понимал его по-своему и сам избрал этот путь — мученика за правду... Однако его поддерживал святейший Гермоген, называл «царём правды»...
Кто разберётся в этом, сведёт одно к одному? Единый разве Господь Бог!
— Не всё в нашей воле, — машинально повторил Филарет, чувствуя, как от выпитого вина по жилам пошло тепло.
Жолкевского поразили измученные глаза Филарета, и что-то дрогнуло в его душе.
— Не бери всё близко к сердцу, русский владыка!
— Ты, однако, жил на Руси, Станислав Станиславович, и тоже был русским...
— Ныне ты тоже волею судеб переменишь обычаи и в Польше станешь поляком...
Филарет поднялся. Обида и гнев сменялись на его лице.
— Ты волен шутить надо мной, гетман, но над верой не шутят!
— Что тебе помстилось, Филарет? Я и не думал шутить над твоей православной верой! Или мы не христиане с тобой?
Филарет подумал, что гетман лукавит. Или не чаял он, подобно Сапеге, что иезуиты обратят его в католическую веру?!
Жолкевский проводил его на крыльцо, положил ему на плечо руку.
— Какой день, а? Славная ныне охота в здешних местах... Запомни этот день, владыка, а всё дурное забудь...
Филарет обвёл глазами подворье, заросшее жасмином. Его кусты уже распускали первые клейкие листочки. Возле крыльца густо зеленела мурава. По ней, что-то лопоча, важно похаживал индюк.
Оба спустились с крыльца. Жолкевский вдруг обнял своего гостя.
— Не поминай меня лихом, Фёдор Никитич! Мы с тобой уже старики. А я и того старее тебя.
На глазах Жолкевского показались слёзы. Он молча проводил Филарета до колымаги. Сидевший на козлах кучер с любопытством наблюдал эту сцену, чтобы рассказать о ней охранникам русских послов.
На судне многие были разочарованы. Гетман не пожаловал охранникам столь долгожданную бочку вина. Приуныли забубённые головы, зато ни скандалов, ни драк. А Филарету как будто прибавилось уважения: его чествовал сам гетман. Князь Голицын его не понимал: молчит, будто беда нежданная свалилась.
— Дозволь спросить тебя, владыка: не обещал ли тебе пан Жолкевский похлопотать за нас перед королём?
— Или тебе неведомо, князь, что просить о милосердии недруга — значит, отдать ему свою душу? — хмуро ответил Филарет и вновь погрузился в молчание.