Московский Ришелье. Федор Никитич
Шрифт:
После Потоцкого торжественную речь повёл пан Сапега. Сначала он прочёл боярскую грамоту и сказал:
— То, о чём мы говорили с вами на съездах, Дух Святой внушил и вашим боярам! Или не в тех же самых словах они велят вам исполнить то, чего мы от вас требовали? Значит, сам Бог открыл им это!
Сапега обвёл взглядом послов.
— Я не вижу среди вас Филарета.
Послав слугу узнать о здоровье русского владыки, Сапега обратился ко князю Голицыну. У него была репутация человека непоследовательного, он, случалось, крамольничал в синклите. Сапеге было о том известно, и сейчас он смотрел на князя, явно рассчитывая на его сговорчивость.
Василий Голицын,
— Пожалуйте, моё челобитье безкручинно выслушайте идо королевского величества донесите. Вы говорите, чтоб нам слушаться боярского указа: в правде их указа слушаться я буду и рад делать, сколько Бог помощи подаст, но бояре должны над нами делать праведно, а не так, как они делают. Отпускали нас к великим государям бить челом патриарх, бояре и все люди Московского государства, а не одни бояре: от одних бояр я и не поехал бы, а теперь они такое великое дело пишут к нам одни, мимо патриарха, священного собора и не по совету всех людей Московского государства.
Сапега слушал его с таким видом, словно каждую минуту собирался оборвать, но сдерживался. Он хотел что-то сказать, но его опередил дьяк Луговской:
— Это от бояр к нам первая немилость, да и всем людям Московского государства, думаем, будет в том великое сомнение и скорбь: чтоб от того кровь христианская вновь не пролилась! Другая к нам боярская немилость: в наказе написали и бить челом королю велели, чтоб королевское величество от Смоленска отступил и всех своих людей из Московского государства вывел, и бить челом о том нам велено накрепко.
Помолчав немного, дьяк добавил:
— А бояре нам не указ. Мы отпущены из Москвы не от одних бояр и должны отчёт давать сначала патриарху и властям духовным. На том и стоять будем.
Сапега почувствовал знакомый приступ раздражения, но снова сдержался. Руки его дрожали. Почему так упёрлись проклятые послы! И почему самое трудное достаётся ему? Какой сумрачный день! Резкая туманная сырость на дворе, казалось, проникала в окна.
Он отпустил послов и, проводив их на крыльцо, сказал:
— Вы ещё раскаетесь в своём упорстве!
Это слышали поляки из гусарского отряда, стерегущего королевский стан, и тотчас же поддержали своего соотечественника:
— Эй, послы! Хотелось своровать, да не вышло?
— Воры!
— Пся крев!
Но и послы не остались без защиты. Откуда-то сверху посыпались ругательства на поляков:
— Лайдаки! Жупаны!
— Враны чёрные!
— Катитесь назад, откудова пришли!
Голоса были детские и доносились они со стороны дуба, стоявшего через дорогу, сразу за воротами. Привратник кинулся с палкой к дереву, но на нём никого не было. Ближе к вершине чернело дупло. Прежде там водились пчёлы, но когда многие сучья высохли, а кора покрылась зелёным лоснящимся мхом, пчёлы покинули свой старый дом. Привратник вгляделся в засохшую листву, прикрывавшую дупло, и увидел сверкавшие детские глаза.
— А ну, геть видтуля! Вы пошто, окаянные, соромите панов, Богом вам данных?
Мальчики тут же отпарировали:
— Богом данные — дурни давние!
— Голодранцы, пся крев! — взорвался привратник.
Он стал думать, не позвать ли гусар, но сверху раздался рассудительный голос:
— А ты, ругатель, вели дать мне свитку да одень мою спинку...
— Поговори ещё! Я тебя кнутом одену!
Эту перебранку слышал Сапега, и она не показалась ему смешной. Ишь, бесенята! Каковы батьки, таковы
С этими мыслями Сапега пошёл к вновь занемогшему Филарету, укрепляя себя надеждой, что они побеседуют мирно, по-дружески, как в добрые старые времена. Или тот вновь станет упорствовать? Сам же вспоминал, как его предок говаривал: «Кошка против силы не пойдёт». После поражения под Клушином и ныне под Смоленском русским уже не подняться. Судьба всегда на стороне разумных. Так-то.
Как всегда в дни болезни, Филарет предавался покою и размышлениям. О, как хотелось ему тишины и хоть немного счастья! Как рвался он и мыслями и душой к родным пределам! Перед его глазами вставали то поместье на Варварке, то милое Преображенское. А сегодня он всё утро беседовал про себя с Мишаткой, сидел с ним за трапезой, учил держать к себе бережение великое. Везде хозяйничают поляки. Нельзя жить приятно, не живя разумно и сторожко. Мать учить тому не надо: велико её попечение о сыне.
Заботясь о мире в душе, Филарет не сетовал на судьбу. Да, в его жизни много жестокости и вражды, но он не в силах её изменить. Да и кто в силах? «Пути Господни неисповедимы. Мы не ведаем, что принесёт нам грядущее, и надобно жить, как заповедовал Христос, а не горевать, как то было в ссылке, когда я находился в монастыре», — думал Филарет.
Но сердце Филарета было гневливым, и потому, забывая о заповедях Христовых — «Не судите, да не судимы будете», — он судил тех, по чьей вине был в северной ссылке, а ныне обречён ехать на чужбину пленником. Многие князья и бояре всегда были его великими недругами и что выгадали для себя? Ныне поляки живут под их родными крышами, а им, русским боярам, хоть бы что. Надели на себя скоморошьи маски, а иные и бороды сбрили. Веру новую, латинскую готовы перенять.
Филарет перевёл взгляд на висевшее над столиком распятие. Оно не было похоже на православный крест, перед которым по православному обычаю, верующие давали обеты Богу, а священные особы осеняли крестным знамением. Распятие было объёмистее, и в его очертаниях было что-то языческое. От горящей свечи по нему скользили лиловатые блики, и казалось Филарету — от распятия исходит холод неверия. Он вспомнил, как накануне входил слуга заменить сгоревшую свечу и как-то странно взглянул на него. Ясно, что неспроста, понимал, значит, зачем повешено это распятие. Недаром в стан понаехало много ксёндзов. Всем ведомо сатанинское упорство, с каким католики тщились обращать православных в свою веру.
Митрополит быстро отвёл взгляд от распятия, словно там таилась опасность. Тоска и дурные предчувствия овладели им. Он, однако, не давал им воли, знал по опыту, что скрытое неведомое зло кажется более страшным, чем на самом деле. Всё-таки он не мог отделаться от мыслей, что сегодня случится что-то особенное, он знал, что пришла боярская грамота, а его не позвали. Почему? Болезнь — одна лишь отговорка. Значит, жди пришествия Сапеги...
Филарет поднялся со своего ложа и, чувствуя слабость, медленно приблизился к окну. О, какой безжизненный вид! Казалось, что холод лёг и на дома, и на деревья, и на прошлогоднюю траву. Душа стосковалась по солнцу и теплу. Терпение, душа, терпение! На память пришли слова Демокрита, которые слегка взбодрили его: «Быть верным долгу в несчастье — великое дело».