Московский Ришелье. Федор Никитич
Шрифт:
Мучителен всякий плен, но этот — особенно. Филарет не без основания Думал, что трон под сыном Михаилом непрочен. Поляки знали это, и их угрозы вернуть Филарета назад, к пленным, таили в себе опасность.
Но, слава богу, возок с митрополитом Филаретом, за которым шли остальные пленные — воевода боярин Шеин, дьяк Томила Луговской и все дворяне, — переехал мост и остановился возле группы встречавших его знатных людей из Москвы. Боярин Фёдор Иванович Шереметев начал речь, обращённую к Филарету:
— Государь Михаил Фёдорович велел тебе челом ударить, о здоровье спросить, а про своё велел сказать, что твоими и материнскими молитвами здравствует...
Слушая боярина, Филарет
Отогнав от себя эти так некстати пришедшие воспоминания, Филарет продолжал слушать, как боярин бил челом от матери царской, Марфы Ивановны. Филарет спросил о здоровье царя и его матери, потом благословил Шереметьева и справился о его здоровье.
Никто не заметил поспешности, с какой Филарет невольно для себя оборвал собственные расспросы о здоровье жены. Непростые беспокойные чувства обуревали его, и он старался не давать им волю. В его мыслях и заботах некогда милая его жена Ксения Ивановна ныне существовала отдельно. Потому ли, что оба давно были пострижены и злой рок разлучил их? Потому ли, что долгая разлука охладила душевные порывы и сердечную привязанность? Нет, тут было ещё и то, что великая старица, как теперь её называли, посягнула на сокровищницу русских цариц и многое присвоила себе, словно лёгкую добычу. Слышал он также, что её ближние родственники, Салтыковы, пользуясь её покровительством, старались опорочить и лишить всякого достояния освободителя державы от поляков — князя Дмитрия Пожарского. Не оттого ли пан Гонсевский так позорил князя Пожарского, что прознал о немилости к нему со стороны царёвых родичей? Для него же, Филарета, князь Дмитрий был и помощником и соратником и ныне также во всём способствовал ему.
За Шереметевым к Филарету подошёл князь Мезецкий и бил челом от бояр и всего государства. Филарет благословил Мезецкого и спросил о здоровье послов. С честью был встречен и воевода Шеин.
К тому времени стемнело, и ночевать пришлось в осторожке, как в то время называли небольшие селения. Подобный осторожен обычно строился на скорую руку и был обнесён частоколом, а домики были бревенчатыми.
Сон Филарета был крепким. Когда он проснулся, майское утро было таким свежим и само пробуждение таким радостным, что все чёрные мысли как-то забылись. На душе стало просторно, и хотелось всем делать добро. Он послал польским людям жалованье от себя, первым делом снедь — баранов, кур, вина, мёда, калачей. Впервые за эти годы с аппетитом позавтракав, он, не мешкая, отправился в Вязьму.
Возле Можайска снова начались торжественные встречи. Рязанский архиепископ Иосиф и князь Дмитрий Пожарский после церемонных поклонов говорили речи. Святой отец не мог сдержать слёз.
— Служба твоя, радение и терпение за нашу православную веру, за святые Божии церкви, за нас, за великого государя и за всё православное христианство Московского государства ведомы были...
Речь князя Дмитрия Пожарского была короткой, и говорил он о самом главном:
— Всё наше отечество и великий государь радели и промышляли о том, чтобы тебя из такой тяжкой скорби высвободить...
И так от одного города к другому, от села к селу Филарета встречали многие чиновные люди. Во время пути радовали зелень ещё не заколосившейся пшеницы и обилие луговых цветов. И на сколько
Неслись, неслись мысли, как обустроить землю. Филарет знал, что в закромах не хватает зерна, что люди забыли вкус калачей, пухли от голода, что население катастрофически убывало — и в сёлах, и в городах.
Поднять ли землю своими руками? Везде, где проезжал Филарет, до него доходили вести, что насиженные места покидали не только крестьяне, но и посадские люди. Даже в более благополучном селе Никольском, опустевшем всего на треть, оставалось лишь двое посадских. Многие горожане подавались в сёла и там смешивались с жителями, так что их было не отличить. Главная причина такого переселения — высокие подати за дом. Даже если он разрушился либо сгорел во время пожара — всё равно плати. А что в селе? Подати ещё кабальнее. Вот и бегали селяне от владельца к владельцу, ибо принцип жизни был всюду одинаковый: спасайся кто может.
Спасались в лесах, шалашах. Более отчаянные уходили в разбойники либо в казаки. Попасть к казакам было труднее: требовался вклад. Оставалось покоряться чужой воле, а в не своей воле та же нищета и ужас.
Оглядывая подворья, заросшие бурьяном и лебёдкой, и не находя там признаков жизни, встречая на дорогах одиноких стариков, протягивающих руки за милостыней, Филарет не то чтобы проникался жалостью к людям, но как опытный и строгий хозяин видел, что эта разруха может погубить государство, что положение надо менять.
Русскому государству ныне более всего надобна твёрдая рука. Эта мысль поднимала в душе Филарета энергию. В нём словно бы напрягались мускулы действия. Он вырвет державу из нищеты и разора, в который её ввергли самозванцы, смута и поляки. В голове Филарета роились многие дельные мысли, и многим из них он вскоре дал ход.
Позже Филарет благословлял про себя эти дни возвращения в Москву и счастливый возок, где он впервые почувствовал, что очутился на воле, и в замыслах своих ощутил себя крепче, чем прежде. При виде разорения отеческой земли в нём проснулся хозяин, которому не терпелось взять дела в свои руки. Ни клобук, ни чёрная мантия, в которую он был облачен, не стали ему помехой. Привычки светской жизни, честолюбие и воля преобразователя были в нём сильнее требований духовного сана.
Но вот показалась речка Ходынка. Памятные с детства места... Туда некогда прибегал он с боярскими отроками, и затевались потешные сражения. Здесь был луг, а ныне домики сложили из брёвен. Загородки, заборы. Острожек под боком, у самой Москвы. Видимо, недаром иноземцы называют стольный град большой деревней. Тут всё вперемешку: и сельские строения, и дворцы из кирпича.
«Что за насельники здесь волю себе взяли, — продолжал думать Филарет, — но видно, что строились с разумом, подальше от московской грязи, тесноты, пожаров. А всё же придётся потеснить вас, люди добрые. Место это для фабрики самое пригодное. Фабрику тут будем ставить, — решил Филарет, — и хоть говорят: «кто первее, тот правее», да ныне по-иному мыслят. Ныне правее сила да нужды государевы».
Филарет вспомнил разговоры в польском плену. Паны похвалялись, что задумали ставить фабрику в Московии. «Добро. Теперь мы сами поставим фабрики».
Когда подъезжали к мосту через речку Ходынку, к Филарету приблизился Шеин.
— Гляди, государь, сколь московского люда собралось на Ходынском поле. Любовь и почёт тебе великий.
А Филарет подумал: «Не договариваешь, воевода. Это московские власти первые прознали, чья сила будет ныне на Москве».
Встречали Филарета бояре московские, дворяне, приказные люди. Все кланялись и сторонились, давая дорогу возку. И далее снова люди — торговые, жилецкие.