Московский Ришелье. Федор Никитич
Шрифт:
Мрачная душа Иоанна легко поддавалась подозрениям. Снова начались пытки и казни, наводившие ужас на людей.
«Молчанием предаётся Бог». Эти слова из Писания стали заповедью Филиппа. Уединённая монашеская жизнь научила его тщательно обдумывать свои речи. Он явился к царю во всеоружии Божьего слова.
— Государь, — сказал он ему, — почти Господа, давшего тебе царское достоинство! Соблюдай данную тебе от Господа заповедь, управляй в мире законно. Земные блага преходящи, сохраняется лишь одно небесное сокровище — правда. Хотя
Помолчав немного, Филипп проверил впечатление от сказанных им слов. Царь казался спокойным. Филипп продолжал:
— Слышно ли когда-нибудь, чтобы благочестивые цари сами возмущали свою державу?
Царь рассердился, услышав эти слова.
— Что тебе, чернецу, до наших мирских дел?! — воскликнул он. Но, сдержав свой гнев и поискав весомый довод, сказал: — Или не знаешь, что мои же подданные хотят меня погубить?
— Не обманывай себя напрасным страхом, — отвечал Филипп. — Мы все заодно с тобой для попечения о благе народа.
— Молчи, честной отец! — вновь воскликнул Иоанн. — И дай нам своё благословение.
— Наше молчание налагает грех на твою душу и всем приносит вред, — отвечал святитель. — Если на корабле один из служителей впадает в искушение, то кораблю от этого небольшая опасность; но если это случается с самим кормчим, то весь корабль может погибнуть. Мы должны говорить тебе правду, даже если бы пришлось положить за это жизнь.
И снова царь обратился к доводам, которые казались ему убедительными:
— Владыко святой, друзья и близкие мои восстают на меня и хотят меня погубить.
— Государь! — сказал святитель. — Есть люди, которые обманывают тебя. Прими совет: не разделяй державы своей. Ты поставлен Богом, чтобы судить в правде людей Божиих, а не образ мучителя воспринять на себя. Всё проходит: и слава, и величие; бессмертно одно житие в Боге. Отсоедини от себя клеветников и устрой воедино народ свой, ибо благословение Божие пребывает там, где единодушие и нелицемерная любовь.
— Филипп! Не прекословь державе нашей, ежели не хочешь лишиться сана, — грозно возразил Иоанн.
— Я не искал этого сана, — ответил митрополит, — а во время подвига не должен ослабевать.
Царь удалился в гневе и с той поры начал избегать встреч с Филиппом.
В Александровской слободе не дозволено было произносить имя Филиппа. Священник церкви Покрова попал в опалу только за то, что на праздник навестил свою московскую родню. Его обвинили в том, что он якобы прельстился, принял еретическое учение.
Это было время, когда оправданий не слушали. Всё было, как в той поговорке: «Пьян ты или не пьян, но ежели говорят, что пьян, то ложись спать». И многие в те дни засыпали навеки. Люди затаились на своих подворьях.
Присмирела Александровская слобода, как и матушка-Москва. Снова казни и злобные набеги опричников на подворья. Обездоленные стали обездоленными ещё больше. Одни лишь пленные ливонцы чувствовали себя привольно. Царь одаривал их имениями и деньгами, Эти чужие люди наполняли свои руки чужим богатством и со снисходительным недоумением поглядывали на «туземцев».
Как удержаться москвитянам от гнева? Стихийно возникали стычки и потасовки. Опричники принимали сторону ливонцев, а над москвитянами чинили расправу.
Однажды Фёдор и царевич Иван возвращались верхами с охоты. Фёдор думал о наглой выходке соседа-ливонца, который самохватом прирезал себе их землю и на которого нельзя было найти управу. Фёдор заговорил об этом со своим спутником:
— Царевич, ты зришь мудро. Скажи, долго ли нам терпеть засилье немцев?
Царевич резко повернулся к Фёдору и зло произнёс:
— С дурной речью сиди за печью.
Он быстро поскакал вперёд.
Фёдор пожалел о своих словах. Царевич во всём придерживался взглядов державного родителя, и о государственных делах с ним лучше не говорить.
После этого случая царевич стал избегать его и привечать Бориса Годунова. Но Фёдор заметил, что Бориска не принимает участия в охотничьих забавах царевича. Он припомнил беседу в царских хоромах, когда Бориска хитро перевёл речь на шахматы, а государь говорил об охоте. Да что с него взять — столь же труслив, как и хитёр. И Фёдор подумал, что татарин скоро наскучит царевичу.
Так оно и сбылось. Однажды во время верховой езды Фёдора нагнал царевич. Он огрел коня Фёдора кнутом, тот взвился, едва не сбросив седока. Царевич громко рассмеялся. В тон ему смеялся и Фёдор. Чувствовалось, что за время размолвки они соскучились друг по другу. Между ними, несмотря на многие несогласия, было чувство родственной близости, и оно действовало подобно магниту. Оба отличались тем особенным себялюбием, что сродни жизнелюбию. Каждый считал себя великим, справедливым, умным. Попробовал бы кто заговорить с царевичем о его недостатках — ничего, кроме негодования и дерзкой отповеди в ответ, он бы не получил. Таким же был и Фёдор. Зная его способность опаляться гневом, даже Никита Романович бывал осторожен, когда требовалось сделать сыну внушение.
И сейчас, когда Фёдор и царевич Иван как бы помирились, радости их не было конца. Фёдору захотелось подзадорить царевича.
— Ты что-то приуныл, Иван. Али не по душе пришлись тебе умные речи Бориски?
Царевич рассмеялся:
— Речи-то у него умные, да скучно с ним. Всё бы ему тишь да гладь да Божья благодать.
— Благодать? А ты и поверил? О таких, как Бориска, говорят: «С виду тих, да обычаем лих».
Чтобы оставить за собой последнее слово, царевич сказал: