Москва, Адонай!
Шрифт:
Стадо баранов недовольно заблеяло. Было видно, что их раздражали частые остановки и бесконечная толкотня. Когда коза дожевала объявление, она начала вторить соседям.
– Ме-э-е-э-е-э-е-эхе-хе-хе-хэ-э-э…
– Конечно, сынок, в свои сорок семь я и Измайловский кремль повидал, и «Москва-сити» – вечером особенно красиво, и башню Останкинскую, и стадион «Лужники», да много всего сынок, очень много… всего и не упомнишь. В Москве станций не счесть же.
Теща-поросенок зашуршала каким-то нечистоплотными пакетиками и начала чавкать – хрустела и шамкала, как будто рыла пяточком
– Надо Ванюшу в спортивную секцию отдать…
– Да, я тоже об этом сижу думаю…
Сизиф посмотрел на мальчика.
– Ну что, Ванюш, чем хочешь заниматься? Хоккей, футбол, плавание, каратэ?
– Не знаю, папк, я не думал…
– Так ты подумай…
– Дорогой, так, может, его в лошадиный спорт отдадим?
– В КОННЫЙ!
– Ну да, а я как сказала?
– !!!
– Папа, не отдавай меня в лошадиный спорт – это страшно звучит.
– Не бойся, сынок, не отдам.
– Я не хочу быть лошадью.
– Ме-хе-е-хе-е-хе-хе-е…
– Да говорю же, не отдам, Ванюша… Сиди ты спокойно, не ерзай.
– Мы-ы-у-у-у-у-у-у-у-у-у… Бе-е-е-е-е-э-е-э-е-э-е-э-е-э…
– Пора бы уже мальчика на море отвезти, да и дочке моей тоже полезно будет на солнышке полежать, морская вода для кожи хорошо и волос…
– Эбигайло Федоровна, кушайте сало свое спокойно, Господь с вами. У вас Зулейха, вон лежит рядом, скучает по вам. Вы вот лучше почитайте – говорят, это для мозгов очень благотворно…
После кратковременного молчания пакетик вновь зашуршал, а чавканье стало еще более интенсивным – по экспрессивности издаваемых тещей звуков Сизиф чувствовал, что Ебигелевна сильно обиделась на его резкость.
– Сизиф, мне на эту зиму шуба нужна…
– Царица Небесная, шуба-то тебе зачем?! Мы с МЦК не вылезаем, в тепле все время сидишь… До работы рукой подать…
– Мы-ы-ы-у-ы-у-у-ы-у-у-у… хра-хра-гар-гар…
– Мое постоянное пребывание на МЦК – упрек тебе, между прочим. Уважающий себя мужчина давно бы купил супруге приличное авто. И вообще, будь ты нормальным мужиком, не задавал бы таких глупых вопросов… я прежде всего женщина – а мы носим мех не для того, чтобы согреться, а для имиджа… самоидентификация женского начала, проецирование его во вне…
– Хера себе ты заговорила… слов-то где нахваталась таких? Знаешь, я для самоидентификации и проецирования мужского начала во вне хочу «мустанг» себе купить – ядовито-фрейдистского фаллически-красного цвета, давай возьмем в ипотеку?
– Ой, какие мы остроумные, ну просто мать моя тарантелла… я умираю прям… ни черта не понимаешь… и никогда не понимал, дубина… какой же ты все-таки ушлепок, Сизиф… подумать только, и зачем я за тебя замуж пошла…
– А я говорила тебе, дочка: он жмот и неудачник – у него на роже всегда было написано, что он беспросветный лох… я в первую же встречу это поняла и отговаривала тебя долго…
– Эбигайло Федоровна, Господь с вами, вот вас не спросили, кушайте
Пакетик оскорбленно зашебуршал. Сопение и хрюканье стало более приглушенным, затаившимся, так что можно было ждать любой гнусности. Так и вышло: через пять минут у тещи после сала сильно вспучило живот, и Ебигелевна стала наполнять вагон своими густыми, жизнеутверждающими потоками – тещины газы обжигали ноздри, глаза заслезились. Они были гораздо более резкими, чем безобидно-ностальгический запах животноводческого дерьма.
– Лена, ты зубы Ванюши почистила?
– Нет еще, там у сортира очередь в отхожем вагоне… Да и вон стадо баранов, видишь? Весь вагон перегородили, суки. Не пройти – не проехать… Да что ты будешь делать, весь поезд ведь обосрали, свиньи. По уши в говне едем, как табор цыган просто…
– Вот сначала ребенком займись, а потом о шубах мечтай… шла бы лучше в отхожем вагоне очередь пока заняла… Ваня грязный, нечесанный, а ты в «Дом-2» с утра пораньше уставилась, как овца на прилавок с ромашками.
– Послушай, обсос-образина, я тебе когда-нибудь ногтем глаз всковырну точно и хуй на пятаки порежу! В гробу твои претензии видела, слышишь?!
– Закрой опахало, мандавошка бешеная, тут Ванюша вообще-то сидит, если ты забыла… следи за языком, курица трахнутая…
Господи Иисусе, если бы ты только знала, короста, как действуешь мне на нервы своей влагалищной тупизной…
– Папа, а кто такая мандавошка?
– Ме-э-е-э-е-э-е-э-хе-хе-хе-хэ-э-э…
– Это ругательное слово, не надо его использовать, мальчик.
– Мама, а кто такой обсос-образина?
– Это твой папа…
– Ты обалдела, что ли, шмара? Чему ребенка учишь, шлюха взбалмошная?… Ванюша, не обращай внимания, это мама так глупо пошутила.
– Папа, а что такое влагалище?
– Это твоя бабушка, сынок.
– Мы-ы-ы-у-ы-у-у-ы-у-у-у…
– Не трогай, мамутку, паскуда… не смей против нее внука настраивать, нехристь!!!
– Папа, а почему в вагоне так сильно пахнет какашками?
Последний вопрос остался без ответа. Запах тещиной утробы и вконец обленившаяся жена, потолстевшая после родов и так и не скинувшая лишнее, да и мысли о ненавистной работе, не говоря уже обо всех этих скандалах, окончательно доконали Сизифа. Ванюша был единственной отдушиной. Отец возлагал на него большие надежды.
Сизиф вперился в розовое, опостылевшее до чертиков ухо отвернувшейся супруги – если бы его кто-то увидел в эту минуту со стороны, то случайному свидетелю могло бы показаться, что Сизиф с трудом сдерживается, дабы не рвануться и не укусить женщину за ухо, чтобы вцепиться в него зубами, как в селедку, и теребить-теребить-теребить: с хрустом почавкивая и мурлыча.
В вагоне пахло сухомяткой, сладкими духами, говном и мещанством. Сизиф смотрел в окно и не понимал, «как», а главное «зачем» он оказался в этом страшном, Богом забытом и в ус-мерть, что называется, «в три жопы» засранном месте – какая-то обезбоженная круговерть – сплошное недоразумение… Но вот Ванюша покачнулся на коленке и своей драгоценной тяжестью внушил отцу, что по существу, все не так уж и плохо.