Москва и москвичи
Шрифт:
Волгин. Поздравляю, любезный!
Кондитер. За чиновника, ваше превосходительство…
Волгин. Вот как!.. Так племянница твоя будет благородная?
Кондитер. Титулярная советница.
Волгин. Ого! (Кланяется.)
Кондитер. Удостойте, ваше превосходительство…
Волгин. Да что, ты меня на свадьбу, что ль, зовешь?
Кондитер. Если милость ваша будет…
Волгин. Эх, любезный, я еще и от своего-то пированья не отдохнул порядком!..
Кондитер. Заставьте за себя бога молить!..
Волгин. Да помилуй, братец, на что я тебе?
Кондитер. Как на что, ваше превосходительство? Такое лицо, как вы… да это на веки веков останется в нашей памяти; не токмо дети моей племянницы,
Волгин. И, полно, любезный!
Кондитер. Видит бог, так, ваше превосходительство! Я же слышал, что где вы ни изволите на свадьбе побывать, там уж всегда над молодыми благословение божие.
Волгин. Кто это тебе сказал?
Кондитер. Слухом земля полнится, ваше превосходительство.
Волгин. А когда свадьба-то?
Кондитер. Завтра, в семь часов после обеда.
Волгин. У тебя в доме?
Кондитер. Никак нет, ваше превосходительство. Племянница живет в доме своего отца, там и свадьба будет.
Волгин. А кто ее батюшка?
Кондитер. Известный капиталист, первой гильдии купец Харлампий Никитич Цыбиков.
Волгин. Да как же это, братец, ты зовешь меня на свадьбу, а в гостях я буду у этого господина Цыбикова, которого вовсе не знаю?
Кондитер. Он сам бы, ваше превосходительство, явился к вам вместе со мною, да что будешь делать… такой грех случился: с самого утра врастяжку лежит.
Волгин. Лежит? А завтра дочь выходит замуж?
Кондитер. Да завтра он будет как встрепанный.
Волгин. Что ж это за болезнь такая?
Кондитер. Угорел, ваше превосходительство.
Волгин. Как угорел? Летом?
Кондитер. А вот изволите видеть: он приказал поставить самовар, работница пошла, дура такая, всыпала без меры угольев, поставила самовар в комнате, сама ушла, а Харлампий Никитич на ту пору вздремнул… Поверите ль, ваше превосходительство, насилу в чувство привели: и соленые огурцы к вискам прикладывали, и хреном, и уксусом; уж мы с ним маялись, маялись…
Волгин. Какая неосторожность!
Кондитер. Да это что, ваше превосходительство!.. Угар для нашего брата ничего, мы на этом выросли. Осчастливьте, ваше превосходительство!
Волгин. Хорошо, хорошо, любезный. Только уж не прогневайся: мундира я не надену.
Кондитер. Помилуйте, — кому другому, а вам мундир на что? Всякий видит, какая вы особа. Слава тебе господи, у вашего превосходительства отличий довольно — и здесь и тут…
Волгин. Да не осуди, любезный, и в церковь также не поеду…
Кондитер. Так пожалуйте в восемь часов прямо в дом к молодым. Я вашим людям растолкую, куда ехать.
Волгин. Уж, верно, за Москву-реку?
Кондитер. И, нет, ваше превосходительство, — рукой подать: тотчас за Яузским мостом.
Волгин. Эге!
Кондитер. Близехонько, ваше превосходительство, прикажите только ехать городом… пять минут езды.
Слуга (входит в столовую). Карета готова…
Волгин. Ну, прощай, любезный, мне некогда!
Кондитер. Так мы можем надеяться?
Волгин. Уж коли дал слово, так буду. (Уходит.)
Кондитер (подходя к камердинеру). А вы уж, батюшка Антон Сидорыч, позаботьтесь о том, чтоб его превосходительство не запамятовал.
Камердинер. Извольте. В восемь часов?…
Кондитер. Или в начале девятого. Да уж сделайте милость: как станете одевать генерала, так нельзя ли этак ленту-то…
Камердинер. По камзолу? Можно, Кузьма Прохорыч, можно!..
Кондитер. А если его превосходительство не захочет?
Камердинер. Кто? Барин?… Помилуйте, не такой человек: ему что подашь, то и наденет…
Кондитер. Так вы не забудете?
Камердинер. Будьте спокойны!
Кондитер. Покорнейше благодарю!.. От свадебного ужина будут остаточки, Антон Сидорыч, так позвольте вам прислать бутылочку винца, фруктов,
Камердинер. Сделайте милость!
Кондитер. А что, его превосходительство всегда обе звезды изволит носить?
Камердинер. Всегда.
Кондитер. Очень хорошо!.. Прощайте, почтеннейший! Счастливо оставаться! (Уходит.)
На другой день, то есть в пятницу, в восемь часов вечера вокруг дома Харлампия Никитича Цыбикова вовсе не было проезду: кареты, коляски, фаэтоны, по большей части не очень красивые, но почти все запряженные прекрасными лошадьми, стояли у подъезда, освещенного шкаликами. Разумеется, на самом видном месте красовалось раззолоченное ландо, в котором молодые только что возвратились из церкви. По всей парадной лестнице толкались незваные гости, то есть все уличные зеваки, все челядинцы соседних домов, кухарки, работницы и даже супруги и дочери мелких продавцов, которые, впрочем, пользовались явным покровительством двух хожалых, откомандированных из частного дома для соблюдения должной тишины и порядка при разъезде экипажей. В передней комнате стояли полковые музыканты; при появлении каждого нового гостя они играли туш. Все приглашенные на свадьбу были уже в полном собрании; в столовой толпились мужчины; в гостиной, по обеим сторонам молодых супругов, которые сидели рядом на диване, расположились огромным полукругом все гости. Нельзя было смотреть без удивления на великолепные наряды этих чинно и безмолвно сидящих барынь. Вот уж подлинно, чего хочешь, того просишь! Если вы заглядывали когда-нибудь на толкучий рынок, то уж, верно, любовались на этих обвешанных всяким тряпьем торговок, которые, как подвижные лавочки, расхаживают по рынку. Замените эти исковерканные женские шляпки, полинялые купавинские платки, измятые бусы, бронзовые сережки, изорванные букмуслиновые платья бархатными токами, блондовыми чепцами, турецкими шалями, жемчужными ожерельями, бриллиантовыми серьгами, изумрудными фермуарами, и вы будете иметь весьма приблизительное понятие о туалете этих дам, которые нацепляли и навешали на себя все свое наследственное и благоприобретенное приданое. Нельзя было также не подивиться этому чудному сближению ярких цветов, которые так редко сходятся друг с другом. Вы увидели бы тут и пунцовые токи с лиловыми перьями, и голубые платья с желтыми воланами, и даже желтые шали на оранжевых платьях, из-под которых выглядывали пунцовые башмачки, или, говоря по совести, башмаки, отделанные зелеными лентами. Харлампий Никитич принимал поздравления и лобызался со всеми гостями; но вместо обыкновенной в этих случаях веселости на лице его изображалось какое-то тревожное беспокойство. Он подошел к кондитеру и сказал ему вполголоса:
— Что ж это, Прохорыч? Да уж будет ли он?
— Не беспокойтесь, Харлампий Никитич, — отвечал кондитер, — что-нибудь позадержало.
— Ох, боюсь, любезный! — прошептал Цыбиков. — Я кой-кому сказал, что у меня на свадьбе будут люди генеральные, в кавалериях, а как выйдет болтун, так, пожалуй, скажут: «Вот, дескать, летела синица море зажигать!..» Стыдно будет, Прохорыч!
— Да уж будьте покойны, беспременно будет. Он обещался приехать ровно в восемь часов.
— А теперь уже девятый.
— Что вы говорите?… Так, позвольте, я пойду вниз принять его превосходительство на крыльце, он должен сию минуту приехать; а вы уж извольте, Харлампий Никитич, подождать его в передней.
— Зачем? Успею и тогда, как он подъедет.
— Нет, Харлампий Никитич, неравно как-нибудь прозеваете, неловко будет! Ведь я это говорю для вас: чем почетнее вы примете его превосходительство, тем и для вас больше чести будет. Если вы встретите его в столовой, так все станут говорить: «Э, да, видно, этот генерал-то ни то ни се, так — из дюжинных… Верно, уж не важная персона, коли хозяин не облегчился встретить его в передней».