Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Хургес Лев

Через некоторое время начали вызывать по одному человеку. Вызванные уже обратно не возвращались, по-видимому, их отводили после беседы в другую комнату. Одним из последних вызвали меня. Привел меня провожатый в секретариат, открыл одну из двойных дверей кабинета генерала и сказал: «Заходите». Открыв вторую дверь, я оказался в большом помещении. Посередине, буквой «Т», стояли столы, покрытые зеленым сукном. На передней стене неизменный портрет Джугашвили в маршальской форме.

На главном месте сидит средних лет человек в генеральской форме. Широкоплечий, выше среднего роста, с интеллигентным лицом. Поверх формы на генерале был меховой жилет: несмотря на середину апреля, в кабинете было прохладно. По обеим сторонам от него сидело несколько военных в форме НКВД, но они только

присутствовали и в беседе участия не принимали. Я вошел, остановился перед столом и поздоровался. Генерал, не поднимаясь с места, ответил на мое приветствие и, указав на свободный стул, сказал: «Садись, пожалуйста». Он осведомился, курю ли я, и получив утвердительный ответ, подвинул ко мне раскрытую пачку папирос «Волга-Москва». Я с удовольствием закурил и стал дожидаться вопросов генерала.

Перед ним лежало мое личное дело, и он внимательно его рассматривал. Найдя интересующее его место, генерал поднял на меня глаза и спросил: «Инженер-металлург или радио-инженер?» Я понял, что это продолжается волынская путаница и коротко объяснил причину появления в моем деле второй специальности. Я рассказал, что я никакой не инженер-металлург, а студент-дипломник Московского института связи. Выслушав меня, генерал заметил, что такие путаницы бывают в лагерных делах сплошь и рядом, и стал меня расспрашивать о выполнявшейся мною до ареста работе, задавая вопросы и технического характера.

Я все же решил проверить генерала, и на какой-то его вопрос дал не совсем точный ответ, но с таким тонким проскоком, что опознать ошибку мог только сведущий в радиотехнике человек. Генерал и тут оказался на высоте. Он улыбнулся и спросил: «Вы что же это, батенька, решили меня проверить? Зря время теряете, на такой элементарщине меня не поймаете». Вот тебе и генерал, даже энкавэдэшник, а знает, оказывается, все!

Окончив беседу, Кравченко спросил у сидевшего рядом полковника: «Ну что, к Гаухману его?» – и, получив утвердительный ответ, нажал кнопку на столе. Вошедшему провожатому генерал сказал: «Проводите Хургеса к майору Гаухману». Я встал, попрощался с сидевшими, в ответ генерал, не вставая с места, молча кивнул, и я вышел с провожатым из кабинета. Когда мы оказались в коридоре, провожатый подвел меня к какой-то двери, постучал, и раздалось жужжание, знакомое мне еще по разведуправлению. Дверь открылась, и я зашел в небольшой кабинет, в котором помещались только письменный стол, шкаф с делами, маленький столик с графином для воды и несколько стульев. На передней стене, конечно, портрет Джугашвили. За столом сидел средних лет майор в форме НКВД и с физиономией явно неарийского типа.

Я поздоровался. Майор поднялся с места, в отличие от генерала, который с зэками не считал нужным это делать, ответил на мое приветствие и пригласил садиться. Те же самые папиросы «Волга-Москва», и началась беседа. Майор подробно расспрашивал меня об учебе в институте, о работе в авиации, об Испании; видно было, что он настроен ко мне вполне благожелательно. Так мы с ним побеседовали около часа. Потом на его столе зазвонил телефон. Майор поднял трубку, коротко ответил: «Слушаюсь» и положил ее на рычаг.

«Ну что ж, Лев Лазаревич, – обратился он ко мне, – будем закругляться. Я вам сейчас расскажу о характере ожидающей вас работы. Как понимаете, сейчас, к концу войны, у нас оказалось много сирот и просто безнадзорных детей, которые живут в холоде и голоде и сплошь и рядом занимаются преступной деятельностью. Их будут изымать и помещать в закрытые детские дома законвоированного типа. В этих домах дети будут учиться и работать. Так вот, есть решение в одном из таких домов организовать радиопроизводство, и нам нужны туда радиоспециалисты-энтузиасты, которые были бы способны заинтересовать детей радиолюбительством, обучать их основам радиотехники, чтобы впоследствии из них выросли полезные граждане Советского Союза. Не скрою, мы следили за вашим поведением в тюрьме и убедились, что вы любите детей и умеете от них добиваться взаимности. Поэтому мы и решили направить вас на эту тяжелую и ответственную работу. Если вы согласны, так и сделаем, если нет, подумаем, куда вас еще направить».

Я,

конечно, с радостью согласился, и майор, что-то записав в своем настольном блокноте, очень любезно распрощался со мной. А я, вместе с вызванным провожатым, отправился к своим.

5

Тот же микроавтобус, затем Бутырка. Сдал я тюремный реквизит, облачился в лагерную робу и вновь оказался в своей старой камере. Предвкушаю, что скоро я уже окажусь в детском доме, в окружении ребятишек, открывающих в изумлении рты во время моих радиоопытов.

Но, как говорится, человек предполагает, а бог (точнее, НКВД) располагает: через несколько дней меня вызвали с вещами и обычным этапом доставили в Ярославль, в знаменитую пересыльную тюрьму «Коровники». По дороге один из конвоиров по секрету сказал мне, что я направлен в обычный лагерь около города Рыбинска. Срока у меня осталось около месяца, и я не стал расстраиваться: Рыбинск так Рыбинск! Возможно, моя «троцкистская» статья, по взглядам чиновников, не подходила к миссии воспитателя подрастающего поколения советских людей и, несмотря на рекомендацию IV спецотдела, вышестоящие органы решили не допускать такого опасного преступника к детям. Вот если бы я был социально-близким элементом, тогда со стороны НКВД не было бы препятствий.

И вот я в «Коровниках». Апрель кончился, начался радостный май 1945 года. Война окончилась полной Победой, вся страна ликует. В нашей камере настроение тоже приподнятое: все ожидают амнистий, а мне и ждать-то нечего, до конца срока остались считаные дни, фактически я уже отбыл свои восемь лет от звонка до звонка: арестовали меня 7 мая 1937 года, но в приговоре почему-то началом срока записано не 7, а 31 мая. Но черт с ними, пережил восемь лет, переживу и лишние три недели.

Контингент в камере собрался не ахти, преимущественно мелкие воры и грабители, и мы, человек шесть-семь контриков. Все старые лагерники, кроме одного майора, которого взяли прямо из действующей армии и которому сунули десять лет за то, что, ведя бойцов в атаку, он поднялся на бруствер окопа, закричав «За Родину!», и, вместо того чтобы добавить «За Сталина», матюкнулся, потому что именно в этот момент фашистская пуля царапнула его по плечу. Ввиду того что рана оказалась легкой («красная нашивка»), Особый отдел посчитал такое неуважение к любимому вождю и отцу народов за серьезнейшее политическое преступление. Майора после перевязки в медсанбате арестовали, и трибунал сунул ему десять лет лагерей. Всего в камере помещалось человек сорок пять, наша группа контриков держалась обособленно, и устроились мы, как прибывшие раньше других, около окна в левом углу камеры.

Среди уркачей был свой фюрер, даже два. Они действовали вместе и всю камеру держали в узде. Один из них, Колька, донской казак, молодой, лет двадцати пяти, парень. Широкоплечий, среднего роста, атлетического телосложения, в преступном мире явно не новичок. Любое свое распоряжение, в случае хоть небольшой задержки с исполнением, подкреплял страшным ударом кулака или ноги. Второй фюрер – уже постарше, немного за сорок, по кличке Афонька-Борда (полный тезка колымского Афоньки-Борды, расстрелянного там за людоедство во время побега из лагеря), был на подхвате у Кольки, но тем не менее пользовался у своих большим авторитетом.

Накануне первого Дня Победы нашу камеру повели в баню. Перед баней Колька с Афоней «накололи фраера» (то есть ограбили в камере не вора и «забили его лепеху» (продали украденную у него одежду) банщику за два литра водки, причем эту водку им доставили в камеру утром 9 мая 1945 года (как-то передали во время утренней оправки). Вернувшись из туалета, фюреры часть водки отдали своим ближайшим приспешникам, а львиную долю выпили сами. Давно не пили, да и закусь – тюремная баланда и хлеб – не из первоклассных, в общем, их разобрало так, что им захотелось к женщинам. День был праздничным, и в коридоре только двое надзирателей-стариков. Тут же рядом – женская камера, где сидят-то, в основном, их «марухи», тоже оголодавшие по мужикам, так что если заскочить туда, то можно всласть поразвлечься. Но для этого надо же выйти в коридор, а двери из камеры заперты!