«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году
Шрифт:
Исполнявший в то время должность министра полиции Сергей Козьмич Вязмитинов предупреждал не зря. «Строгий и праведный суд» вскоре последовал.
Когда после изгнания оккупантов началось расследование деятельности оставшегося в городе чиновничества, Бестужев-Рюмин был отстранен от работы в Вотчинном Департаменте. Дело в том, один из сослуживцев написал на него донос, в котором обвинил его в краже казенных денег – Бестужеву-Рюмину пришлось долго оправдываться, чтобы снять с себя подозрения. В результате расследования выяснилось, что Бестужев-Рюмин «во время исправления им сей должности, действовал, как видно из дела, наравне с другими членами муниципалитета и особенных услуг его неприятелю по исследованию не обнаружилось».
Оправдали и купца 2-й гильдии Григория Колчугина, занимавшегося в Москве книжной торговлей и служившего перед войной гофмаклером Коммерческого
Но как говорится в народе, «своя рубашка ближе к телу». Таких в муниципалитете оказалось немного. Но сказать о них стоит. Взять хотя бы купца-старообрядца Л.И. Осипова, поднесшего Наполеону цельное блюдо серебра. Император оценил верность предателя, приказав не трогать дом купца. Осипову поручили обеспечивать москвичей продовольствием. В дальнейшем, правда, Осипову не повезло: «Он брался с тем, чтобы ему дали нужное число подвод, но Наполеон велел ему сказать, что он сих уговоров не знает и что велит его повесить», – сообщали ростопчинские агенты.
Купец 3-й гильдии И.Г. Позняков, которому французы доверили заниматься закупками хлеба, использовал свое членство в муниципалитете для личной наживы. Уже после изгнания оккупантов из Москвы выяснилось, что Позняков награбил вещей, оставленных москвичами, на общую сумму в 2–3 тысячи рублей. В отличие от большинства оставшихся в городе купцов, он не только активно сотрудничал с захватчиками, но и организовал банду грабителей, промышлявших разбоем. В эту банду входили купцы М.Е. Карнеев, П.И. Брыткин, М.А. Шапошников и Е.И. Посников, В.П. Попов, М.М. Резенков, крестьянин П. Прасолов и прочие, оставшиеся в Москве. Они «усердно занимались присвоением чужой собственности, делая наезды на Гостиный двор и в частные дома, а собранные товары и «вещи» свозили в дом Позднякова и там делили. На допросах Брыткин показал, что, «по приглашению Позднякова, вместе с купцами Поповым, Резенковым, Вепринцевым, Посниковым и извозчиком Прасоловым ездили неоднократно в город и брали там во время горения Гостиного двора, по указанию Познякова, разные товары, но из чьих амбаров или лавок – не знает». Брали они синюю кубовую краску, итальянский шелк, хину, английскую прядильную бумагу, чай, гвоздику и проч. Почти все сознались в соучастии, как и сам Поздняков. Так, извозчик Прасолов рассказал на допросах, что 6 сентября ездил он вместе с Позняковым и прочими в Гостиный двор, где купцы набрали «полную бричку» разного товара, а 7 сентября Поздняков с женой увезли оттуда полную бричку фаянсовой и фарфоровой посуды, и несколько раз ездили туда же на поживу, увозя вино, изюм и другие товары.
По выступлении французов из Москвы купец Попов отправил в Харьков награбленный товар на 12 подводах. Поздняков требовал от него за эти товары «ю процентов в общую кассу» – притом что он сам с женой взяли себе из всего таким образом «приобретенного» товара 55 процентов, Брыткину предлагалось 20, а Попову и Вепринцеву по 10. По выезде из Москвы они едва не передрались из-за награбленного». [183]
По результатам расследования Позняков был приговорен к 15 ударам кнутом, вырезанию ноздрей, клеймению и каторге. Целую группу иностранцев, служивших в муниципалитете, приговорили к различным наказаниям. Так, комиссара Франца Реми за распространение вражеских прокламаций выслали в Тобольск, комиссара Иосифа Бушота за измену присяге отправили в Сибирь, большую же часть коллаборационистов просто выслали за границу.
183
Искюль С.Н. Указ. соч. – С. 88.
Но все же значительную часть членов муниципалитета оправдали, отметив, что их служба при французах была вынужденной.
Создали французы и свою полицию, призванную поддерживать на московских улицах маломальский порядок. Как вспоминал свидетель, «полицейский порядок ограничивался только дозором троекратных конных патрулей, имевших приказание подбирать шатавшихся не в указанные часы солдат, первый объезд – в девять часов вечера, второй – в одиннадцать, третий и последний – в час ночи. В каждый объезд трубачи трубили на трубах. Забранные солдаты в 9 час. – получали выговор, в 11 – штрафовались арестом, а в час ночи – подвергались наказанию». [184]
184
Харузин
Во главе полиции по собственному желанию стал все тот же магистр Московского университета и содержатель пансиона Фридрих Виллерс, французский подданный, прибежавший к Наполеону на Поклонную гору еще 2 сентября, поведение которого стало ярким примером коллаборационизма и предательства. Он не только сам вызвался служить оккупантам обер-полицмейстером, но и составил список подобных себе отщепенцев, которых французы могли бы назначить комиссарами московской полиции.
Оккупанты трактовали происходящее по-своему: «8-го числа пожар немного затих; маршал Мортье, губернатор города, с генералом Мильо, назначенным плац-комендантом, деятельно занялись организацией полицейского надзора. Выбрали для этой цели итальянцев, немцев и французов, обитателей Москвы, которые спрятались, уклонившись от строгих мероприятий Ростопчина, до нашего прихода насильно заставлявшего жителей покидать город». [185]
185
Воспоминания сержанта Бургоня. – СПб, 1898.
2 сентября Виллерс встретился с одним польским генералом, которого «водил его в Губернское Правление, в Думу, в Полицию, к Генерал-Губернатору, словом, всюду, где была малейшая надежда встретить какой-нибудь остаток чиновников. Эта-то прискорбная встреча доставила Виллерсу место полицеймейстера», – писал Вильфор. Помещалась новоявленная полиция недалеко от муниципалитета, на Покровке, в доме Долгорукова, где также был организован и процесс над поджигателями.
Активно участвуя в проведении оккупационной политики, Виллерс всячески измывался над москвичами, не желавшими подчиняться французам. Так, однажды, он приказал запрячь «впереди дохлой лошади» восемь человек, которых «погонял палкой».
Когда Наполеон узнал о той памятной отправке Ростопчиным московских французов (которых погрузили на барку), то велел взять в заложники наиболее видных из оставшихся в городе москвичей. Комиссар Московского архива коллегии иностранных дел (что в Хохловском переулке) надворный советник Тархов рассказывал, как он сам оказался в числе арестованных. 1 октября его привели в один из уцелевших домов на Мясницкой улице. Там французы и собрали заложников, к которым обратился Виллерс, объяснивший причины ареста: «Ростопчин отправил на барках 50 человек французов в Казань или в Сибирь, и что они там содержатся плохо». Три дня продержали заложников под стражей, видимо, в ожидании того, что Александр I, узнав об этом, прикажет вернуть московских французов из ссылки. Именно такой срок дал французский император русскому, иначе угрожая расстрелять москвичей. Но, провидению было угодно, чтобы через три дня их не расстреляли, а освободили. Наполеону было уже не до того, чтобы заниматься освобождением своих сосланных соплеменников, – самому бы унести ноги!
Виллерс бежал вместе с французами, однако, был пойман и арестован. Пользуясь личными связями избежал наказания, хотя по результатам расследования был приговорен к ссылке в Сибирь. Ростопчин писал в связи с этим Александру: «Виллерс не может быть выслан из России: у него тут много связей, он получает подробные сведения обо всем».
К чести москвичей, среди них подобных Виллерсу предателей почти не нашлось, т. к. «временное правление, учрежденное Наполеоном в Москве, не принесло большой пользы французской армии, разве только тем, что некоторые из его членов служили французам шпионами, указали некоторые места, где скрыты были драгоценные вещи, и оказали содействие при обольщении нескольких крестьян». Французы даже не смогли набрать из дезертиров воинскую команду: «Наполеон приказал формировать один пехотный корпус исключительно из Русских и иностранцев, поселившихся в России, но формирование этого корпуса не состоялось: лишь несколько пленных (преимущественно малороссиян) были завербованы в польские войска», – писал Шмидт.
Как и в случае с мгновенным переименованием улиц, оккупанты спешили закрепить свою власть обозначением новой принадлежности уцелевших московских зданий. Так, москвичи никак не могли понять, с какой целью на всех богоугодных заведениях, и даже на сумасшедшем доме, Наполеон приказал повесить табличку «Дом моей матери».
Пожар Москвы. Вид на Кремль и Замоскворечье из-за Каменного моста.
Гравюра И.Ф. Клара. 1810-е гг.