Москва, я не люблю тебя
Шрифт:
— Не хватает, — честно говорю я, — сто тысяч долларов до миллиона как раз и не хватает.
— А потом что? Когда сотню получишь?
— Потом, — я щелкаю пальцами, — здесь все продам. В Лондоне переоденусь в чистое — в новую квартиру, машину и костюм. Еще чаю выпью. Обязательно выпью чаю. В «Ритце», к примеру. Хоть это и пошло.
— Генка, ну-ка принеси мой блокнот! — Охранник приносит Рашпилю совковый бумажный блокнот, из каких мы в институте шпаргалки рвали. — Вот что я те скажу, Володя. Вот, что я тебе скажу. — Рашпиль укоризненно качает головой и надевает очки в тонкой металлической оправе, отчего становится похожим на ученого кота, и начинает читать, — «Благородный муж (цзюнь-цзы) думает о праведном пути и не думает о пропитании. Он может трудиться в поле и быть
— Это откуда? — таращу я глаза в недоумении.
— Это, Вова, Конфуций. Был такой китайский мудрец. А вот еще: «Благородный муж знает только долг, низкий человек знает только выгоду». Это в ответ на твое про бизнес. И про личное. Я себе много навыписывал, ты не думай! — Рашпиль грозит мне пальцем.
— А откуда у вас, Алексей Михайлович, такая тяга к конфуцианству вдруг образовалась?
— А ты думаешь, ты один тут умный и борзый, да еще с образованием?
— Нет, не думаю, — грустно ответил я. — Судя по количеству машин стоимостью более восьмидесяти тысяч евро внизу, на парковке, думаю, что не один. А учитывая тот факт, что машины эти не благородных мужей, а здешних блядей и официантов, что-то, Алексей Михайлович, подсказывает мне, что не только не один, а даже и не умный.
— Правда? — недоверчиво косится на меня Рашпиль. — Ну, тогда еще надежда на тебя есть. Знаешь, — наклоняется он ко мне, — надежда исправиться, она всегда есть. Возьми меня — три ходки, две «мокрые», руки в партаках, а душа в заусенцах. А и меня на старости лет взяло так, что не отпускает. Как хороший чифирь.
— Что не отпускает? — судя по внезапной страсти к Конфуцию, Рашпиль на старости лет таки познал волшебный мир химически синтезированных наркотиков.
— Год назад мои влезли в один блудняк с оружием в Гонконге. — Рашпиль вертит головой по сторонам, потом снова наклоняется ко мне. — Туда-сюда, чё-то у них там не задалось, — короче, схлестнулись они с местной братвой. Триадами себя называют. Стали они наших крошить, как капусту. И случись так, что пятеро моих прихватили какого-то деда с бабой и ребенком, с кучей лаве. Вроде как общак их подломили. Заперлись с этими бабками и заложниками в отеле. Китаезы их обложили со всех сторон, но выкуривать испугались, шутка ли — старший их там со своей бабой и дитем.
День сидят, два, три. На четвертый баба китаеза говорит на чистом русском языке: так, мол, и так. Мистер Чен попросил вам сказать, что сегодня самоубьется через остановку дыхания, а после братва его вас всяко замочит. А то, что мистер Чен сам себе ласты завяжет, можете не сомневаться.
Мои, конечно впали в ахуй и стали мне звонить. Прилетел на следующий день. Своим велел в комнате остаться. Сел с этим Ченом и бабой его тереть. В ванной.
Чен вместо «здрасте» берет с полки флакон с духами, разбивает, и вены себе на правой руке взрезает. Вот, говорит, Алиоса, через три часа кровью истеку. А если на левой вскрою, то через два. А потом мои люди зайдут и убьют вас. Хотя я мог бы обменять себя, ребенка и жену на деньги, которые вы украли, и вам бы удалось бежать, я не стану этого делать, чтобы не мешать моим людям исполниться своего Дао.
У денег нет пути и нет сущности, Алиоса. Деньги кончаются, а цзюнь-цзы, узнавший Дао воина, не кончится никогда. Ты, говорит, Алиоса, понимаешь это? В чем твое Дао? Ты же благородный человек. Или ты ищешь выгоду вместо того чтобы искать сердце?
— И что же вы, Алексей Михайлович? — Я пытаюсь понять, не слишком ли большие зрачки у неофита.
— И подумал я, Вовка, — цзюнь-цзы я или шмара помойная? И так мне обидно стало, веришь — нет, что отдал я все бабки, отпустил его жену с ребетенком и сказал: косяки моих людей на мне. Их отпусти, а меня мочи прямо здесь.
А он мне отвечает: вижу, Алиоса, скоро ты на путь Дао встанешь. И смотрит вроде как испытующе. Самому на вид лет сто, а глаза молодого парня. Как у тебя вот. Сказал, потом подул на свою руку, кровь кап-кап — и остановилась. В натуре. Выпьем?
— Ага. — Я автоматически подставляю стопку. Нет, на известные мне наркотики не похоже, слишком четко говорит и глаза нормальные. Чем же его там вставили? Гипноз?
— Ну, потом, конечно,
— Что? — Я от неожиданности глотаю табачный дым. — Дао?
— Дао, — мечтательно тянет Рашпиль, потом оборачивается, — это Лао-цзы придумал. Он вроде старшего смотрящего был при Конфуции.
— По-моему, это весьма спорно.
— Тут и спорить нечего. Возьми, к примеру, вот это: «Дао — это то, что движет вещами, путь его загадочен и непостижим». Но при этом смотри какая еботня интересная выходит, Дао — оно как бы везде и во всем, но сказать, что мы видим Дао как нечто отдельное, нельзя. А я так скажу — Дао это есть Понятие. Почему говорили раньше — живет по понятиям, поступает по понятиям. А что это за понятия и откуда они взялись — никто ведь никогда не выяснял. Однако у каждого слоя населения были свои понятия. Свое Дао. Дао мента, Дао вора, Дао вояк, профессоров, врачей, таксистов. И так далее. Но над всем этим — одно большое Дао. Потому что Понятия, — он поднимает палец вверх, — Понятия, они были раньше нас. И был порядок. И сам порядок был по Понятиям. Сечешь, чего дальше вышло?
— В первом приближении. Судя по тому, куда вы клоните, в середине девяностых с метафизической зоны вышло по УДО сразу несколько злых демонов, которые отняли у всех российских граждан не только понятия, но и сбережения, так?
— Чё-то ты загнался. Не было никаких демонов. Хотя, — Рашпиль обвел зал торжествующим взглядом, — может, и были. А я думаю, просто люди понятия сами смешали, и наступил окончательный пиздец. Вор делит бабки с ментом, врач наркотой барыжит, учитель детей ебет, поп за партию «Единая Россия» подписывает. А простые люди увидели это и поняли, что при коммуняках Ленин был понятием, при Ельцине беспредел был понятием, а сейчас только бабло понятием и осталось. А бабло понятием быть не может. Нету у бабла никакого Дао. Потому как если бабки есть — ты при понятиях, а бабки кончились? А? А Дао никогда не кончается, не может кончиться.
— При этом Ван Фучжи, — я мучительно выуживаю из извилин скудный запас знаний о китайской философии семнадцатого века, чтобы хоть как-то соответствовать, — учит, что Лао-цзы был слеп. И еще никто не избежал конкретности вещей.
— Пидорасина этот твой Ван Фучжи! — Рашпиль жахает рукояткой вилки по столу. — Откуда фраерок? Из шанхайских? Я щас позвоню, спрошу, что они там за петушар вырастили, если позволяют себе Лао-цзы вот так запросто хуесосить!
— Да бросьте вы, не стоит он того. — Я опускаю глаза на пепельницу, понимая, что такими дешевыми приемами, или «погремухами», в блатной риторике, можно сбить с толку только первокурсницу МГУ, а не новоявленного китаиста с тремя судимостями.
— Главное — понять, в чем твое Дао. — Рашпиль прикрыл глаза и сделал длинный выдох. — А как у каждого придет осознание Дао, будут и понятия. И порядок будет, и жизнь будет. Как в Китае.
— В Китае применяют пытки и существуют концлагеря, — робко пытаюсь я занять последний бастион либеральных ценностей.
— Вот только пропагандой американской мозги мне ебать не надо! — ощеривается Рашпиль. — Лагеря! Лагеря у нас на Магадане. А у них — исправительные центры. Мало ли гондонов штопаных, которые не хотят свое Дао искать и другим мешают? Тычутся по жизни, как слепые с паперти, и других баламутят. Я вот осознал себя воином и теперь с этим Дао живу. — Рашпиль мечтательно закатил левый глаз. — И когда-то, Вовка, я проснусь на берегу Хэнань. Может, рисовым зерном, а может шумом в соснах, и наступит вечность. А разве может думать о деньгах тот, кто собирается ступить за бамбуковую занавесь, чтобы быть всегда, Вовка? Готовясь к такой ебатории, думаешь только о том, как бы лишних косяков здесь не напороть. А другим так прет, и они уже при жизни понимают, что на самом деле они рисовое зерно. И тогда совсем благодать наступает. Как в чифире утонул. — Рашпиль посмотрел на часы и молодцевато расправил плечи.