Москва, я не люблю тебя

Минаев Сергей Сергеевич

Каждое литературное произведение или кино, описывающее последние минуты жизни героя, обязательно позволит себе цыганочку с выходом — «в этот момент вся его жизнь, с самого рождения, пронеслась перед глазами». Не верьте этому бреду, я вам точно говорю. Зная, что неминуемо склеишь ласты, ни о чем таком не думаешь.

Думаешь о том, что скоро ты уже не увидишь московские дома, серые дыры подъездов, прохожих, пробки и мутную воду Москвы-реки. Люди будут рожать детей, жениться, ругаться и делать карьеру. Кто-то купит себе японский автомобиль в кредит, кто-то напишет песню. На экраны выйдут

сотни новых фильмов, в интернете появится несколько социальных сетей, изобретут видеотелефон и лекарство от СПИДа, сменятся президенты, а государства, возможно, двинутся границами. Но все это будет уже без тебя!

Серебро Господа моего, Серебро Господа, Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе, Серебро Господа моего, Серебро Господа — Выше звезд, выше снов, вровень с нашей тоской.

Слезы катятся по щекам, а я даже не пытаюсь их смахивать. Только отхлебываю из бутылки и прикуриваю одну сигарету от другой. Безумно жалко родителей. Отец еще выдержит, а мать… Позвонить предупредить? А что я им скажу? Меня сегодня-завтра убьют, вы там уж осторожней, чтобы вас не задело? Глупо…

Бежать за защитой? К кому? К ментам, прокурорам или эфэсбешникам? Там наверняка все куплены ими. Не то что не помогут, а еще и выдадут скорее.

Такое впечатление, что вышел из дома за сигаретами, а попал в кинофильм «Бумер».

Вспомнив о ментах, машинально достаю еще одну пачку сигарет, пустую, которую машинально сунул в карман, уходя из дома. На пачке пляшущие буквы: — Панкратьевский переулок, дом шесть, квартира сорок девять.

Всплывают детали разговора с начальником Пети, я делаю пару глотков, прямо из горла, смотрю на пачку и, кажется, говорю сам с собой уже вслух:

— Нет-нет, я не смогу!

«В десять ноль-ноль встречаемся там».

— Как? Приеду к ней раньше, чем они, и что? Отберу силой?

«В отделение не заезжай».

— Я с ней драться буду? Чего мне ее, убить, что ли?

«И я от тебя по куску буду отрезать, медленно, сука!»

«Вы даже деньги не можете спиздить, не сверившись сперва с томиком Достоевского».

«Денис Васильевич: это НЕ серьезно».

«Вот если бы у тебя такие бабки оказались, ты бы что сделал?»

Обрывки голосов чеченцев, ментов, маньяка Вовы, моей жены, мой собственный, сливаются в один. Я вдавливаю наушники в ушные раковины, чтобы заглушить этот хор. Я не хочу их слышать. Я хочу, чтобы они замолчали.

И единственный вопрос — почему я? За что меня вырвали из пятничных посиделок, уютной кухни, дыма сигареты или косяка, обволакивающего шороха имен Линча, Бёртона, Содерберга, творчество которых здесь в тысячный раз обсуждается. И если еще вчера я клял себя и свое окружение за никчемность, то сегодня я был бы рад навсегда погрузиться в привычное милое болото своей обычной жизни и больше никогда не высовывать голову, что бы ни происходило. Ницше потребовалась целая жизнь на осмысление человеческого пути, мне же хватило чуть больше

суток.

И как деревенский кузнец, Я выйду засветло. Туда, куда я, За мной не уйдет никто. И, может быть, я был слеп, И может быть, это не так, Но я знаю, что ждет перед самым концом пути.

Я выползаю из домика. Закуриваю. Поднимаю голову вверх и смотрю на редкие светлые окна. Хочется закричать. О том, что я не готов. О том, что мне надо подумать. Но окна молчат. Когда-то милые московские окна. Они молчат чужим светом и не оставляют шансов.

И тут приходит не известное мне прежде чувство оцепеняющего безразличия. То ли я наконец напился, то ли пережитый стресс взял свое. Мне стало совершенно все равно, что будет дальше.

Значит, остается исполнить свой выход в красное. Надо поутру идти туда. Это не страшнее, чем бегать от чеченцев, и уж точно не страшнее, чем прятаться от гопников в детском домике. В конце концов, эту девчонку можно уговорить, запугать, обмануть. Я придумаю. Я что-то придумаю. У меня нет ни одного шанса вернуться во вчера. Теперь только завтра. Еще бы Господа найти, которому помолись — и поможет. Но, я слышал, московские боги особенно злые. В любом случае, мне нечего терять. После меня ничего не останется. Только пепел в песочнице.

ОГНИ МОСКВЫ

Куда мне укрыться от нашей капризной

любви, Москва?

Блестит на ресницах твоих проводов

Мокрый свет, Москва

На башнях горят огни.

Несчастный Случай. Песня о Москве

— Свиньи, бля! — Михалыч покосился на катившуюся по асфальту банку из-под чипсов, которая секунду назад вылетела из окна проезжавшего мимо автомобиля. — Музыку ведь хорошую слушают, а все равно свиньи!

— Отдыхай, Михалыч! — хлопнул его по плечу Игорек.

— Не, ну, в натуре, разве так себя ведут?

— Да не парься ты по ерунде!

— А не могу не париться! Бесит, аж зубы сводит!

— Ну, ты, Михалыч, конечно, мужик! — Игорек утер губы тыльной стороной ладони, глубоко вдохнул и разразился громким чохом. — В натуре, сколько тебя знаю, а не могу понять, что ты, Михалыч, такое есть?

— А я и сам не знаю, Игорек. — Михалыч разлил водку по стаканам. — Вздрогнем?

— Другое дело, — оскалился Игорек.

Костюм непривычно поджимал. Михалыч снял пиджак, свернул и положил на свободный пивной ящик.

— Давит? — сочувственно посмотрел на Михалыча Игорек. — Привыкай, дядя. С такими-то деньжищами.

— Да разве это деньжищи? — Михалыч снял галстук и засунул его в карман штанов. — По теперешней-то жизни.

— Да ты обурел, что ли? — Игорек хлопнул себя ладонями по ляжкам. — Такие деньги теперь только у банкиров.

— Ну, мы, Игорек, не банкиры, конечно, но и не рвань! — Михалыч похлопал по свернутому пиджаку. — Копеечку имеем.