Москва закулисная - 2
Шрифт:
– На протяжении многих лет МХАТ гордился своими традициями, еще были живы те, кто работал с Станиславским. Теперь их нет? Скажите, что сейчас является стержнем МХАТа?
– Вы почитайте о взаимоотношениях Станиславского и Немировича-Данченко. И там Станиславский уже в какие-то годы это поколение не очень принимал. Я имею в виду то поколение, которое ушло. Осталась одна Степанова (Ангелина Степанова уйдет из жизни за неделю до смерти Ефремова - М.Р.). Станиславский очень чувствовал и понимал людей. Как мне рассказывали, он собрал артистов в портретном фойе
– Значит, его нет?
– Ну он есть. Но это не стержень, а что-то другое - знакомое, ясное, но, ей-богу, не развиваемое. Понимаете?
– Понимаю. Так же, как и понимаю, что МХАТ сейчас находится в сложном положении. Это закономерный тупик?
– Да вы знаете, этот сезон показал, что не тупик. Пять премьер выпустили.
– А почему вы, Олег Николаевич, решили ставить сейчас "Сирано де Бержерака"?
– Это вещь о какой-то идеальной любви и какой-то идеальной, к какой надо стремиться, жизни.
– С годами меняется представление о любви?
– Меняется. Это не внешность, в конце концов.
– Но вы-то как раз ставите про урода Сирано и красавицу Роксану.
(Пауза.)
– Это какая-то... поверьте... у меня для ответов нет домашних заготовок. Роксана - это женская сущность, которая состоит из смеси секса и тонких ощущений. "Могла ли полюбить урода?" "Да, да, урода, если душа..."
– Не знаю, что сказать.
– Вот и я не знаю. "Сирано" должен быть эмоциональным спектаклем. Будет начинаться с пролога: современная кухонька, сидит в трусах парнишка, кофе пьет, курит, пишет. К нему жена в неглиже. "Да подожди ты, я еще зубы не чистил". Вот идет такая сцена, где мне надо зарядить комплексы Сирано. Дальше надо играть.
– Это говорит о том, что у вас какой-то новый период в жизни?
– В смысле любви? Сейчас нет.
– Жаль.
– Жаль. Мне тоже. Но, может, еще подождите... Вот я, может, как-то немножечко пристроюсь со здоровьем. И тогда, ей-богу, появится сразу.
Снова вставил трубочки в нос. Подышал.
– Вам трудно ходить без аппарата?
– Выходить мне трудно. Вот меня привозят в театр, я сажусь и репетирую.
– Мне кажется, ваше детское прозвище - Лисья мордочка - очень точно. Мы сколько беседуем, но вы очень хитро избежали ответов на некоторые вопросы. Вы меня хорошо отрежиссировали - то сигаретка, то аппарат...
– Ну я не знаю, давайте еще раз попробуем. Вы думаете, я хитрый?
– О чем в жизни жалеете?
– Да ни о чем.
– Так не бывает.
– Сейчас не хочется в этом копаться. Нужно определенное самочувствие, а я читать сейчас не могу. Понимаете? Когда все время задыхаюсь - это... Я воспринимаю себя ужасно. Такой беспомощный, то есть надежда все время куда-то убегает. Вообще утром мне, чтобы встать, надо несколько часов потратить. Но не жалуюсь, а просто вы спросили.
–
– А мне как дойти до него... (Смеется.) Я даже и читать не могу.
– А что, операция, которую вам делали в Париже...
– Да никакой операции не было. Отрабатывали терапию. Сказали, что, может быть, если сделать операцию, легкие интенсивнее работать будут. Тань, можешь ты забрать эту чертову пепельницу?!
И пепельница исчезает со стола.
– У меня было состояние, что я готов был пересадку легкого делать. Но это сложно. Сейчас вот надо достать аппарат, который фиксирует процент кислорода в крови. И тогда, может быть, не надо будет все время сидеть привязанным к аппарату.
Замечательный сериал "Скорая помощь" - как подробно, как все знают, как проживают. Вы не смотрите?
– Смотрю, конечно. Американским артистам веришь.
– Ну вот видите, у нас с вами идеалы сходятся. Вы знаете, когда я играл в сериале "Дни хирурга Мишкина", я получал письма с просьбой, чтобы я кого-то прооперировал, и так далее, и так далее. Мне это нравилось.
– Это правда, что когда три года назад ваш сын Миша в театре ударил человека, вы заплакали?
(Пауза.)
– Я не плакал. Я сидел. Я так растерялся. Я не понял, что это такое. Шок.
– Какие у вас сейчас отношения с сыном?
– Ну какие? Он навещал меня в больнице. Сейчас я с ним не вижусь. Хотя он был добрый малый, доброе сердце у него. Но... (Очень резко.) Во МХАТе ему не надо быть.
– Мне кажется, что все его последние поступки - это проявление страдания. Он страдает и от этого совершает все больше и больше ошибок.
– Но он же взрослый человек. Тридцать шесть лет. Нет, в детстве я его физически не наказывал.
– Я чувствую, что это самая неприятная для вас тема.
– Да как-то... Пускай.
– А вы ему делаете подарки?
– Я даже не знаю, как вам сказать. У них вообще с сестрой в детстве был закон - "если уйдем из дома, ничего у отца не сперев, то это мы дураки просто". Они сами мне это потом рассказали.
– Родственные связи сильнее театральных. Вы уволили сына сами или под чьим-то давлением?
– Нет. Сам. Даже не может быть такого вопроса - зачем. Это было - верх всего. Очевидно, вы не в курсе, как он существовал, как вел себя...
– Я понимаю, что это не самый приятный вопрос. Но перед каждым человеком, особенно перед руководителем, стоит рано или поздно вопрос ухода - оставить...
– Театр? Ну я, вы знаете, уже несколько раз пытался. Но я понимаю так, что сейчас будет нечестно, потому что нужно, чтобы была ясность и порядок в театре. И тогда я с чистой совестью его передам.
– Одним словом, вы не хотите оставить плохое хозяйство?
– Ну вот так будем говорить.
– Ельцин ушел и оставил преемника. Вы думали о преемнике?