Москва. Путь к империи

Торопцев Александр Петрович

Федор Иванович был человеком блаженным, но ему крупно не повезло: он родился в семье грозного царя, деспота не только в стране, но и в семье. Младшему сыну Анастасии нравилось звонить в колокола. Но ему не нравился укоризненный, пренебрежительный голос отца: «Иди потрезвонь!» Как и любая душа блаженная, душа Федора воспринимала звуки, исходящие из глубин колокольных, по-особому. Он слышал в колокольных голосах говор человеческих душ и удивлялся, всегда с волнением взбираясь на колокольни, почему его отец, человек музыкально одаренный, с такой беспечной грубостью относится к нему, к сыну своему. Федор Иванович родился не править страной, но блаженствовать, блаженно слушать музыку молитв и шорох горящих свечей, дергать себе на радость и в успокоение души своей струны колоколов, говорить негромким, совсем тихим голосом

всем правду, которую во все времена и во всех странах имели право говорить только юродивые.

Это очень грустно: родиться блаженным и стать царем. Это — несправедливо. Это гораздо хуже, чем родиться царем и стать юродивым.

Но коль скоро случилась сия беда с блаженным человеком и стал он царем, то как же он правил страной, Москвой, справился ли Федор Иванович с задачей, поставленной перед ним судьбой, историей? Можно ли оценить его деятельность, исходя, естественно, не из общепринятого мнения о том, что второй сын Анастасии был слабоумным, но из того, что родился он блаженным?

Блаженный сын, звонарь по призванию, прибыл 10 марта 1584 года к больному отцу вместе с боярами и писцом. Иван IV выглядел утомленным, но еще не сломленным тяжкой болезнью. Царь боролся. Ему не хотелось уходить из этого мира. Спокойным взором осмотрел он вошедших в его покои, приказал писать завещание. Не известно, почему он написал такое завещание. Может быть, потому, что сильно надеялся выжить.

Иван IV Грозный «объявил царевича Федора наследником престола и монархом, избрал князя Ивана Петровича Шуйского, Ивана Федоровича Мстиславского, Никиту Романовича Юрьева, Бориса Годунова и Бельского в советники и блюстители державы, да облегчают юному Федору (слабому телом и душой) бремя забот государевых; младенцу Дмитрию с матерью назначил в удел город Углич и вверил его воспитание Бельскому» [195] .

195

Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 175.

Федор, блаженный, внимательно слушал отца, хотя и улыбался при этом тихой, робкой улыбкой: то ли блаженной детской, то ли блаженной мудрой. Отец поблагодарил всех присутствующих за победы и подвиги во славу Отечества и обратился непосредственно к сыну. В своем последнем слове царь, ослабленный болезнью, не смог продиктовать трудолюбивому писцу нечто вроде «Поучения Мономаха», либо трактата Константина VII Багрянородного «Как управлять империей», либо знаменитого «Кабус намэ», а то и «Артахашастры» — времени осталось слишком мало у грозного царя, он был краток. Иван IV завещал сыну править страной «благочестиво, с любовью и милостью», стараться не воевать, снизить налоги согражданам, выпустить из плена всех иноземцев, заботиться о благе соотечественников.

Он был очень добр в тот день. Престолонаследнику могло показаться, что действительно можно править страной с этаким миролюбивым, нежным придыханием: ах, ничего, я во всем разберусь, всех удовлетворю, со всеми помирюсь, всех облагодетельствую и буду ежедневно звонить в колокола и слушать колокольные мелодии.

Последние семь дней жизни Ивана Грозного многие москвичи провели в тягостных раздумьях. Встревожило их известие о завещании царя, о будущем царствовании Федора Ивановича. «Угадывая, что сей двадцатисемилетний государь, осужденный природой на всегдашнее малолетство духа, будет зависеть от вельмож или монахов, многие не смели радоваться концу тиранства, чтобы не пожалеть о нем во дни безначалия, казней и смут боярских, менее губительных для людей, но еще бедственнейших для великой державы, устроенной сильною нераздельною властью царскою» [196] .

196

Там же. С. 205.

Опасались люди не зря. Сразу после смерти отца Федор поручил управление государством избранной Грозным пятерке. Началась кратковременная пентархия, власть пяти, но она под энергичным напором одного из них быстро уступила ему одному «святое место» — мудрому, коварному, безродному, богатому, целенаправленному Борису Годунову.

Без преувеличения можно сказать,

что период русской истории с 1584-го по 1606 год — это время Бориса Годунова. И все же, как бы ни влиял этот одаренный политик на общее положение дел в стране на протяжении двадцати с лишним лет, но, во-первых, одно присутствие в Кремле блаженного монарха, бездеятельного, с точки зрения монархов — творцов истории, энергичных людей, сдерживало все же самодеятельность правителя и бояр, а с другой стороны, Борису Годунову, каким бы великим ни представляли его некоторые историки, приходилось делать то, что требовалось от него текущим историческим моментом. Увлеченный и радостный, он не заметил вовремя, куда ведет его и весь его род жизнь. Впрочем, о деятельности и полном жизненном фиаско этого замечательного хитреца речь пойдет позже. Сейчас важно отметить другое: деятельность (да-да, деятельность!) блаженного царя.

«Надеяние есть тоже деяние». «Собака лает — караван идет». Цезарь погиб, но Рим, несмотря на этот печальный случай, неуклонно преобразовывался из образца демократии в империю. Любое резкое движение последнего Рюриковича на троне (о Василии Шуйском особый сказ впереди), любая попытка царя Федора Ивановича противопоставить себя напористому Годунову могли повлечь за собой невинные жертвы, от которых устала Русь за прошедшее царствование. Понимал он или нет, что Рюриковичи, свершив предназначенное судьбой, ушли вместе с Иваном IV Грозным в вечность, — неизвестно, но вел он себя (может быть, в силу своего кроткого нрава, своей блаженности) очень верно с точки зрения «исторической необходимости».

Пентархия (или Верховная дума) начала действовать в первые же минуты после смерти Грозного. Ночью 18 марта из Москвы в ссылку были высланы самые близкие к бывшему царю бояре, слуги, воеводы. Некоторые из них попали в темницу. Всех родственников Марии Нагой взяли под домашний арест. Утром город взволновался. Боярское правление вызывало у многих неприятные воспоминания, но пентархия в первые, самые счастливые дни свои действовала уверенно: бояре присягнули Федору, доложили народу через глашатаев о воцарении второго сына Анастасии, назначили день торжественного венчания на царство, отослали в Углич Марию Нагую, ее сына, родственников, слуг, отряд стрельцов. Федор провожал Нагую печальный, с Дмитрием простился нежно, да вдруг разрыдался. «Слабоумным» столь ярко выраженная грусть, откровенные рыдания прощаются. Бог дал им право плакать, изливать в слезах боль души своей. Но улыбающийся Федор Иванович плакал не дебильными слезами, хотя на этот факт даже присутствующие не обратили внимания. Он плакал так же горько и «осмысленно», как некогда плакал старец Зосима на пиру у псковской Марфы Борецкой, предугадав большие беды тем, кто сидел за боярским столом и пил мед, радуясь жизни. Младенец Дмитрий тоже радовался: весна была, солнце, теплые потоки воздуха, жизнь в рост пошла. Что-то недоброе почувствовал блаженный царь в тот день.

Видимо, что-то недоброе заподозрил и Бельский, отказался ехать в Углич, остался в Москве. Его решение вызвало разные кривотолки в городе, кто-то (наверняка из пентархии!) воспользовался слухами, подбросил в разгорающийся костер сухих веток: полетела по улицам и домам столицы весть — Бельский отравил царя Ивана Васильевича, а теперь готовит яд для Федора, чтобы посадить на московский трон Бориса Годунова. Народ доверчив как малое дитя, особенно, если у него есть объект или субъект симпатии. Московскому люду люб был Федор Иванович. Спокойный, тихий, с доброй невызывающей улыбкой, с мелким шагом, сам некрупный, невзрывной, очень предсказуемый и в предсказуемости своей безвредный — разве можно такого сына царя не полюбить?! Разве не вызывает такое ангельское создание жалости?! А народу (любому, между прочим) приятно, когда есть кого жалеть. А уж царя жалеть — большое счастье для людей.

Но если бы это наивное дитя, московский народ, спросило бы самого себя, с какой стати Бельскому нужно было травить Рюриковичей, чтобы возвести на престол безродного Годунова, то вряд ли оно нашло бы вразумительный ответ. Предполагают, что явную ложь на улицы города запустили князья Шуйские через рязанских дворян Ляпуновых и Кикиных. У Шуйских были свои счеты с Бельским, но устранение соперника еще более возвысило их врага Бориса Годунова, и без того возвысившегося в последние годы правления Ивана IV Васильевича. Не понимать этого Шуйские не могли.