Мост через Лету
Шрифт:
Лиловая печать поликлиники предписывала продолжать трудовую деятельность. То, что он будет продолжать жить, Лешаков понимал и без предписаний. Проблема была в другом — дальше как? Печать же закрепляла законом прежнее, восстанавливала зачеркнутое. Восстановить то, что для Лешакова кончилось, печать не могла. Но пыталась. Она рвала душу инженера острыми углами — лиловый треугольник на листке с водяными знаками.
Снег прекратился. С тротуаров на газоны стекала талая вода. Снова неуловимо дрожала в воздухе весна. Ни одного проявления ее нельзя было назвать или отметить. Казалось: обыкновенный зимний день. Но то ли свет изменился, то ли тяжесть
После поликлиники был универсам. Лешаков долго слонялся с проволочной корзиной вдоль рядов, небогатых продуктами. Решился и купил простоквашу. С тяжелым карманом он вернулся на улицу.
Праздник переворота кончился. Предстояло жить. Падать и взлетать — куда ни шло, Лешаков преодолел смятение с честью. Но вот просто жить, на сегодняшний день в том состояла основная трудность.
Идти домой не хотелось. Инженер погулял по бульвару, смекнул, что неплохо бы поправить здоровье, выпить пива — похмелье давило. Сосчитал мелочь, на бутылку не набрал. Оставалось зайти в пивную, там в розлив.
Маленький бар шумел, гегемонил в соседнем квартале. Три ступени вниз. За стеклом в гардеробе розовел лицом швейцар дядя Ваня. На ступенях перед запертой дверью теснилась кучка парней. Дуло с реки. Парни бранились, стучали в стекло, совали в замочную скважину рубль. Дядя Ваня обалдело блаженствовал в тепле, глазом осторожно косил на казначейский билет, парней оставлял без внимания.
— Пропустите? — попросил Лешаков, опуская воротник на пальто.
— Как же, сейчас! — рассмеялись на ступеньках.
— Пропустите, — с настойчивой вежливостью протолкнулся Лешаков.
— Тебе чего, больше других надо… Двигай обратно.
Но Лешаков стоял у стекла. Объясняться ему не хотелось. Важно было попасть на глаза дяде Ване. Швейцар кивнул, загремел ключами, приотворил дверь. Лешаков вскользнул — постоянный посетитель, ничего не попишешь. Раз в неделю, в тоскливый выходной, он заходил погреться теплым пивом. И для дяди Вани у него имелось словцо. Хорошее слово приятно человеку, если оно от души. А безыскусный Лешаков иначе не умел. В простоте часто говорил он, что думал. Тогда оттаивал надменный блин дядиваниной рожи. И в тот день старик обрадовался, повеселел, впустил, рубль забрал: за спиной инженера прошмыгнули двое парней. Остальные стояли терпеливо перед дверью, в тесном зале не предвиделось мест.
— Рабочий день, а пиво уже, почитай, допивают трудяги, — пожаловался Лешакову швейцар, принимая пальто, совмещал он обязанности гардеробщика.
— Я сегодня больной, — объяснил Лешаков.
— Оно и видно, разит за версту.
— Со вчерашнего.
— Другое дело, — примирился швейцар. — Это мы враз поправим.
Дядя Ваня повесил на крюк без номера тяжелое пальто инженера. Лешаков приметил, как швейцар заглянул любопытно в оттопыренный карман и, разглядев полосатую крышечку из фольги над простоквашей, разочарованно хмыкнул. Лешаков причесался у зеркала, застегнул пиджак и направился было к занавеске, неплотно задернутой, — она скрывала пивной зал, где праздничный гул голосов, словно в бане, перекрывал прочие звуки: звон посуды, выкрики барменов, шипение кранов и взвизги двух женщин в углу. Зажав
— Угощаю сегодня.
Лешаков смутился. Затоптался, замекал.
— Местов в зале нет, видишь сам. Неси кружки сюда, а я рыбку пока очищу, — имеется пара штук.
Лешаков послушно встал в очередь к стойке за пивом. Двое чернявых, сухих и по виду непьющих, молодых мужиков легко мелькали руками, наполняли пеной пузатые кружки — пивом едва наполовину. В очереди жадно следили, но не роптали.
— Пиво кончается. Иначе другим не хватит, — объяснил один Лешакову, заметив пристальный взгляд и галстук на белой рубашке. Но пива долил.
С полными кружками в обеих руках инженер повернул к выходу. Вокруг мелькали длинноногие, приблудные негры в военных ушанках, пели студенты беспокойные песни за длинным столом, матом ругались матросы у стены.
— Дай отхлебнуть? — юрко вывернулся из-под руки мужичонка с воспаленными глазами и вобловым хвостиком в руке.
— Приходи, оставлю, — мрачно срубил Лешаков. Он оглянулся у занавески, мужичонка приставал к другому.
Дядя Ваня аккуратно раскладывал рыбку на дощатом ящике, застеленном свежей газетой «Труд». Он вскочил навстречу, осторожно помог поставить кружки. Лешаков примостился на сломанном стуле.
— Что ж, будем здоровы!
О стекло входной двери, там, на холоде ветра, завистливо сплющились носы.
— Разбавляют, — промычал дядя Ваня, отхлебнув для порядка и принимаясь за вяленого подлещика.
— Не похоже, — возразил Лешаков, — нормальное пиво.
— Пиво! — вскричал дядя Ваня, словно уколол рыбной косточкой палец. — Пил ли ты настоящее пиво?
— Ну, — обиделся инженер. — Пиво как пиво. Наговоришь, и пить не захочется.
— Ничего, выпьешь, — утешил швейцар. — Нынешний человек, он все съест и все выпьет… Ты какого же года?
— Сорок девятого. А что?
— Вот и то, что откуда вам знать настоящий продукт, ежели вы от рождения невесть чем питаетесь: колбаса из отбросов, масло из керосина, молоко из порошка, а в сметане кефир. Откуда вам знать, что пиво не из мочи?
Лешаков поперхнулся и закашлялся, пиво свое расплескал, по новой едва не забрызгав костюм. Швейцар уловил его кружку, поставил на ящик и гулко двинул по спине кулаком — Лешаков аж прогнулся. Но кашель прошел. Инженер перевел дух облегченно.
— Чувствительные, — пробурчал дядя Ваня, — а не чуете ни хрена.
— Как же: чувствительные, а не чуем — неувязочка, — попробовал шутить Лешаков, откашлявшись снова. — Что это ты сегодня злобный?
— А то злобный, что не мирюсь, — сказал дядя Ваня и хмуро покраснел. — Обижают народ.
— Обижают?
Лешаков удивился и чуть испугался, смутно вспомнив. Обиды он в душе не таил. Абсурд происшедшего — пусть сквозила в том несправедливость, — с одной стороны, он представлялся оправданным: государство защищает себя. С другой стороны, с ним, с Лешаковым, вышла нескладица: не доглядели, не разобрались — машина неуклюже повернулась и раздавила его. Инженер оказался раздавлен, но не обижен. С некоторым да же стыдом он сделал открытие, что обиды не таит.