Мост через Лету
Шрифт:
— Ладно, — рассудил швейцар и отмахнулся, — пей, что дают.
— Думаешь, не понять мне, за слабоумного считаешь?
— А откуда понятие-то возьмется, если воспитали вас: плюй в глаза, все Божья роса.
Лешаков помрачнел и внимательно рассмотрел швейцара, но в маленьких глазках его не нашел ничего, кроме отраженной лампочки. Смутные чувства и пиво, пусть разбавленное, ударило в голову. Ему сделалось смешно. Он смеялся над собой, ощущая себя как бы персонажем из анекдота. И оттого, что сам себе стал смешон, нелепая обида, как в детстве,
— Не уважаешь? — сглотнул Лешаков.
— Дурашка, — растрогался дядя Ваня, не искавший успеха словам. — Я ведь любя. А уважать тебя не за что.
— Ну, так… Ну, так и… — скривил было рот инженер, собираясь послать дядю Ваню с любовью, но в тот момент из-за занавесочки возник красноглазый мужик с заросшими щетиной щеками. Воблы хвост он догрыз и голый рыбий костяк забыто сжимал в руке.
— Тебе чего, Яков? — строго спросил швейцар. — Мельтешишь тут, порядка не соблюдаешь.
— А оставить? — заикнулся мужик с робкой наглостью.
— Что-о? — засопел дядя Ваня. — Да ты…
— Обещал, он обещал, — засуетился проситель, тыкая рыбным пальцем в поплиновый живот инженера.
Лешаков благородно протянул кружку с остатками пива. Разбавон, да еще после слов о моче, вкус утратил. Погрустнел инженер. Даже захотелось домой. Но дома ждала мерзость запустения и постылая привычность разоблаченной жизни. А здесь что-то продолжалось, текло, не могло никак кончиться. Говорят, на людях и смерть красна. И Лешаков обрадованно уступил свое пиво. Можно сказать, угостил. От чистого сердца.
Кадык костью заплясал в запрокинутом горле. Щетинистый Яков даже пенку высосал. Вытер рот серым замусоленным платком, который извлек из кармана.
— Хорошо, а и хо-ро-шо!
Не поблагодарил, а смело схватил с ящика рыбье перышко и шагнул к занавеске.
— Тут у вас хорошо, а там интересна-а.
— Что интересного? Обычное дело, — не согласился швейцар. — Дым столбом, да голова кувырком, — он порылся в кармане и снова протянул Лешакову скомканный рубль. — Принеси, что ли?
— Как, еще? — не понял инженер. — Ведь разбавуха, сам ругал. Что ж ее пить?
— Так ведь не будет другого, — тихо сказал дядя Ваня. — Не жди. Ничего другого не будет.
Лешаков ушел за занавеску, куда нырнул юркий Яков, протолкнулся к стойке и занял очередь. Пиво разливалось рекой. Но Лешакову сделалось тошно. Лопнула со звоном струна. Звон стоял в голове. Лешаков прислонился к стойке спиной, тихо топтался в очереди за пивом, которое пить не хотел. И уйти не хотел. Уйти он не мог. Он стоял в очереди, а Ваня-швейцар в гардеробе ждал пива, и здесь он был все же при деле.
— Однако, — вдруг сказал рядом мужик в чистом ватнике и брезентовых сапогах, стоявший перед инженером. Он был высок, нестрижен, плохо выбрит и мрачно насмешлив в своих темных, с паутинкой, глазах, — молча смотрел в зал, куда и Лешаков смотрел, ничего интересного не видя. Он указал на негров, кивнув тяжелой, как сон, головой.
—
— Арабцы, — подтвердил инженер.
— А те вон, небось, еврейцы, — сказал мужик, указывая на шумный поющий стол. — Опять же веселятся.
— Студенты, — возразил инженер.
— Еврейцы и есть. Кто нынче студент?
Насмешка исчезла из глаз соседа. Он сурово оглядел инженера, галстук, несвежую рубашку, новый пиджак и спросил:
— А ты за кого будешь? За арабцев или за еврейцев?
— За еврейцев, — подумав, спокойно сказал Лешаков.
— Умные больно, — усмехнулся мужик и добавил, — я так за арабцев.
Лицо собеседника сделалось тупым. Задор в нем угас. Он вздохнул и опять про себя усмехнулся. Он сказал:
— Теперь все — кто за арабцев, а кто за еврейцев. Он посмотрел Лешакову в глаза:
— А за нас, за русских, — кто?
4
А за нас, кто за нас?.. Мутно, в миноре, напевая, бормоча, Лешаков возвращался домой. Не хотелось ему, а пришлось. Не оставаться же и слушать весь день Ваню-швейцара. Расфамильярничался он. А в сущности, безобидный стареющий парень.
Инженер оттягивал возвращение в запустелую комнату, где цвел беспорядок. Он помнил о решении навести марафет. Он собирался приняться за уборку, не откладывая. Но стоило подумать: «Приберу, постираю, натру полы, ну а дальше-то, дальше?..» — желание поработать угасало, руки опускались. Принятые решения умалялись, выглядели ничтожными, ясно было: они не спасают и ничего не меняют. Комнату прибрать, новую одежду надеть — неплохо, конечно. Но…
Это внешнее, — кручинился Лешаков, — не решение.
В подобных случаях разные средства хороши: увлекательное дело, любимая женщина, лихая компания, нелепое хобби. Но у инженера ничего не было, и взбаламученная душа страшилась однообразной житейской мертвой зыби, способной укачать до смерти. Лешаков был готов подписаться на любые новые неприятности, лишь бы избавили его от неопределенности, от затишья, от необходимости самостоятельно жить — ведь не знал он, какую теперь жизнь и как продолжать.
Неохотно инженер возвратился в свой дом. Он поднялся по лестнице в квартиру, отнес на кухню и спрятал в холодильник простоквашу, вернулся в прихожую, где расстался с нелюбимым пальто, повесил его на крюк и наконец шагнул к двери в комнату, вставил в замочную скважину ключ, потянул ручку на себя, нажал. Но тут… Рука повернулась, и дверь поддалась неожиданно быстро — дверь не была заперта.
То есть, ее закрыли. Но на один поворот ключа. Лешаков так не мог. Он не сделал бы. Он педантично поворачивал два раза. Всегда два. И рука, она первая отметила: что-то не так. Лешаков еще не просек, не сообразил, а рука подняла тревогу. Он вздрогнул: на один? Почему на один?.. Вдруг повисло подозрительно слово закрыли.