Мост через Лету
Шрифт:
Лешаков собрал исписанные листки в стопку, осторожно поднялся, пошатываясь, отнес и запер их в секретер. Попытка с ходу взять быка за рога была признана им легкомысленной. Но, тем не менее, инженер не был удручен. Он вернулся на лежанку, завернулся с головой в простыню и устроился поудобней, чтобы думать. Прежде чем приступить к разработке проекта, а затем и к техническому осуществлению, предстояло сформулировать задачу.
Требовалось: разбросать максимальное количество листков на максимально большой площади, чтобы охватить возможно большее число потенциальных подбирателей. Неплохо, рассуждал Лешаков, если бы акция сопровождалась ярким, привлекающим внимание эффектом. Интерес к происшествию спровоцирует интерес к листовкам. Чем ярче и громче прошумит молва,
Как всего этого добиться, Лешаков плохо представлял. Одному человеку без посторонней помощи такого эффекта не достичь, физически не потянуть. Но ни на чью поддержку рассчитывать он не смел. Это было ясно инженеру. Оставались технические средства. Лешакову предстояло изобретать.
Трудно восстановить подробности и выяснить задним числом, сколько прожектов обдумал, просчитал и отклонил инженер, прежде чем остановился на идее, которую взялся осуществить с замечательной энергией и хитроумием.
Кончался июль. Проливные дожди, оглушительные грозы прокатились над городом и опять отступили перед короткой, но яростной северной жарой, когда на газонах высыхает и устало никнет трава, поливальные бело-голубые цистерны денно и нощно ползают по городу с назойливым упорством проигрывающей партии, когда вода в каналах зацветает и гниет, отравляя миазмами воздух, деревья безвольно опускают ветви, в парках и лесах достаточно искры, чтобы занялся пожар, с дальних болот доносится запах гари, и дважды, трижды в день принятый душ не спасает от ощущения рубашки, прилипшей к спине. Но герой тот, кто непоколебимо сосредоточен, — ничего кругом не замечал увлеченный Лешаков.
Ни дожди, ни ночные громы не смутили сна инженера. Жару он переносил легко. На работу ходил и домой возвращался пешком. В отделе своем блаженствовал — три четверти сотрудников отправились в отпуск. В служебное время Лешаков без помех занимался изобретательством, готовил чертежи и расчеты и даже договорился с программистами насчет машинного времени. Они просчитали проект, не вникая в суть, хотя институт разрабатывал ничуть не схожие проблемы. Отсидев положенные часы в конторе, свободный, Лешаков на полном ходу устремлялся домой, где ждал его стол, превращенный на время в верстак, в сборочный стенд. Стол был раздвинут на всю длину, и на нем соседствовали: извлеченный из чулана паяльник — он хранился со времен школьного увлечения прикладной радиотехникой и создания портативного приемника на полупроводниковой схеме, — взятая в ателье проката пишущая машинка и аптечные весы, молоток, напильники, ножницы, химические мензурки, хирургический скальпель, перочинный нож и даже утюг. Иногда от дверей института Лешаков направлялся не домой, а совсем в другую сторону, на трамвае ехал в Автово, где у магазина «Юный техник» до закрытия толпились радиолюбители, сновали мальчишки, хвастались встроенными в мыльницы приемниками, мелькали спекулянты с яркими пластиковыми пакетами, предлагали привозные видаки за немыслимые деньги, неторопливо расхаживали степенные мужички, доставали из-под полы вынесенные с оборонных заводов транзисторы, диоды, конденсаторы, иногда и чипы, процессоры, а то и целые блоки компьютеров, — товар, не имевший цены, дорогостоящую, новую, секретную электронику, уступали за бутылку «московской». Лешаков не скупился, бегал в гастроном. И в результате нескольких непредвиденных покупок исполнение проекта упростилось.
Лешаков ликовал. Он вкалывал не покладая рук. Иногда уточнения вынуждали его переделывать, улучшать конструкцию. Он корпел ночами и не испытывал усталости. Про себя он, разумеется, знал, что умаялся, устал на редкость, потому что не мог уже ничем отвлечься. Ему не удавалось расслабиться, а без этого какой отдых. Книгу открыть было скучно. На спектакле, куда затащил его неугомонный Валечка, Лешаков невзначай задремал, чем был очень доволен,
— Интересный приятель у тебя, почему ты нас раньше не познакомил? — упрекнула она Валечку с такой энергичной искренностью, что пьяненький товарищ с овощебазы ехидно хихикнул.
Но, когда Лешаков тоже выпил, и, с непривычки, после первой рюмки захорошел, заговорил о баллистике, о начальном ускорении и неожиданно связал технические вопросы с коэффициентом выносимости, то есть кто, сколько и чего способен вынести с родного завода, да о том, что на толкучке неизвестно на что набредешь, а заказы делать нельзя, за шпиона примут, — Лиля погрустнела.
— Симпатичный, а задвинулся… — констатировала она. — Ведь я его где-то встречала, — и с нежностью взъерошила Валечкины волосы. — Хорошо, что ты у меня такой спокойный. Вторым быть — надежней.
Вероника, восстанавливая семейное равновесие, отбывала супружескую повинность на даче, в Вырице. Лешаков ее почти не видел. Однажды она забежала на пять минут, чтобы проститься, задержалась на полтора часа. Оглядела длинный стол, заваленный всякой всячиной, но из страха перед длинными разъяснениями ничего не спросила. Лешаков не желал объясняться — он вздохнул свободно. Он даже проводил Веронику до трамвая. В первых числах августа она укатила в Коктебель загорать и глазеть на известных писателей, художников и актеров из южных домов творчества, на популярных в тот год диссидентов, — летом они обосновались в Крыму. Писем не слала. Она выходила Лешакова и бросила до осени, предоставила самому себе. Инженер был премного благодарен. Времени даром он не терял.
Валечка заглядывал редко. Техника не интересовала его.
— Мастеришь? — из вежливости спросил он однажды, но, не получив вразумительного ответа («Штуку одну, — объяснил инженер, — летающую»), переключился на излюбленную тему:
— Подходит это ко мне Лиля в антракте и говорит…
Лиля часто говорила довольно разные, порой взаимоисключающие вещи, ее было немыслимо прогнозировать. Валечка все принимал всерьез, любое слово или замечание кидало его то в жар, то в холод. Лешаков не завидовал ему. Но он видел, друг счастлив. И Лилю не осуждал.
Бывший номенклатурный работник проявлял постоянство и замечательную преданность, — редкое свойство. Он всплывал регулярно, но не часто, каждый раз словно бы отзываясь нутром, когда у Лешакова в нем возникала потребность. На лешаковскую возню марксист поглядывал мрачно, по-видимому, о затее догадывался. Однажды на забытом в машинке листе прочитал повторенные многократно слова «…НИКОМУ, НИКОГДА…» Задумался. После чаепития на уголке стола отодвинул чашку и, ни с того ни с сего, выдавил сквозь зубы презрительное:
— Идеализм.
Лешаков промолчал. Он понял, что если и не порвалась пока меж ними связь, то порвется. И ничего не поделаешь, — берега разлившейся реки не соединить.
Верно, было бы им лучше поспорить, даже рассориться, по-русски разругаться. А потом опомниться, расцеловать друг друга и разом забыть раздор. Однако Лешаков не дал своим чувствам поблажки. А Фомин лишь насупился.
Рабочий овощебазы притулился на стуле. Последние недели он перестал регулярно бриться, но и бороду не отпускал. Много пил. Потерял в подворотне портфель с книгами. От прежней сановности не осталось следа, и появилась расхлябанная пролетарская походка. Но чем пристальнее вглядывался Лешаков, тем острее прорисовывались под маской испитой отечности прежние черты, морщинки беззащитной усмешечки, и он больнее ощущал в себе рану расставания, которому пока и имени-то не было. Друг сидел близко, казалось, чего проще: положи свою ладонь на загрубелую руку. Но так только казалось. Сидели они рядом, а были далеки один от другого, так далеки, что скоро уже ни дотянуться, ни докричаться не станет возможности. И уходили все дальше и дальше, в ту самую даль, о которой никто ничего определенного не знает, кроме того, что оттуда не возвращаются.