Мост через овраг
Шрифт:
И Казимир, ещё раз подумав о той опасности, которая подстерегала в этом домике Светлану Никифоровну, крепче прижал к груди автомат, а Светлана Никифоровна отстранилась от немки.
Немка же, понимая безмолвный допрос и безмолвный суд, белея круглым, сытым лицом, с неподвижными глазами, не то пошатываясь, не то крадучись, стала отходить к двери, и все напряжённо смотрели на неё.
Казимир слушал скрип лестницы под её ногами и ожидал, что вот сейчас фрау Гильда тяжело осядет, рухнет на лестнице.
А на дворовой аллейке был топот солдатских сапог, слышались распоряжения сержанта
— Ну вот, Асташонок, — с укором сказал Езовитов, — а ты скулил, что не под Берлином. А тут не война?
И с этими словами лейтенант даже головой покачал, представляя, наверное, как всё могло обернуться, и посмотрел строго на Светлану Никифоровну, смотрел он долго тем особенным взглядом, в котором была и жалость, и одновременно как будто радость. Казимир даже смутился оттого, что так откровенно смотрит лейтенант на учительницу, и отвёл глаза, стал стряхивать ладонью кирпичный налёт с погон. А когда опять увидел перед собой лейтенанта и учительницу, таких заворожённых друг другом, словно бы счастливых тем, что оба остались живы, когда увидел эти распахнутые, ставшие нежными, глаза лейтенанта, то что-то жаркое сдавило ему горло, и он шепнул себе мысленно, что лейтенант и учительница теперь будут говорить, будут знакомиться дальше и говорить, говорить на языке растерянных людей.
Припоминая в этот миг многое фронтовое, многое взрослое, мужское, ещё недоступное ему, Казимир видел памятью, как горячо, и настойчиво, и молитвенно взглядывали солдаты на женщин, но чтобы так преданно и нежно смотреть, как эти заворожённые друг другом люди, — такого наблюдать ему ещё не приходилось.
Тут или тайна начинала складываться, или вообще лейтенант Езовитов был необычный среди фронтовиков человек, который даже смотреть умел по-особому. Казимир лишь ощущал в груди нечто горячее.
— Вы почему здесь задержались, Светлана Никифоровна? — наконец очнулся лейтенант, спрашивая тихим, стеснительным голосом. — Или… вас пугает дорога?
Едва Светлана Никифоровна стала говорить про свою подругу, замученную в концлагере, про долг остаться здесь, где могла умереть и где может быть теперь переводчицей при комендатуре, как новый взрыв, уже где-то у дома, на дворовой аллейке, хлестнул осколками по стене, словно бы толкнул весь этот дом, и Казимир невольно прикрыл своим телом учительницу, точно взрыв мог ещё раз повториться.
Затем Казимир и Езовитов, больно стукнувшись в дверях, разом выскочили из дома, держа наготове автоматы, и тут Казимир опередил лейтенанта и первым оказался у решётчатой ограды, куда уже сбежались солдаты и с выражением боли и гадливости на лицах столпились вокруг того, что оставалось от человека, вокруг окровавленных тряпок.
— Гляжу, крадётся фрау возле самой оградки. Мне так сразу и показалось, что сейчас взорвётся… Как будто она нащупывала что-то ногой… Я даже крикнул: «Ложись!» И вот поглядите, ямка возле самой оградки, значит, никто не подорвался бы на мине, а только тот, кто знал, — торопливо говорил сержант Гравишкис, точно хотел первым высказать догадку. — Вы поглядите, вон где мина лежала, под решёткой, под самой
И Казимир хмуро осматривал останки женщины и воронку от взрыва, рассечённую взрывом решётку ограды, теперь думал о том, что никто уже не поведает, почему укрывались в этом доме переодетые немцы и почему хозяйка дома оставила мину на крайний случай, а только, вспоминая её угодничество и униженность, ещё более утверждался в том, что недаром она так лебезила и заискивала, что наверняка напаскудила она, уже мёртвая теперь фрау.
— Идём! — окликнул его Езовитов. — Тут без нас.
Казимиру очень хотелось и сейчас опередить лейтенанта, первым увидеть бедную, всё ещё испытываемую войною Тычу, и он ещё из-за спины лейтенанта, ещё с лесенки подал голос:
— Там фрау Гильда… на мине… Вот жуткий дом!
Светлана Никифоровна при этих словах потрясённо обвела взглядом стены чужого, жуткого дома, словно поражаясь, что она могла жить здесь, чёрный кофе пить, музыку из радиоприёмника слушать, здесь, где подстерегали её выстрелы и взрывы, где каждый шаг грозил обернуться непоправимым.
— Вам обязательно надо уезжать, — очевидно взволнованный тем, что её могло ожидать здесь непоправимое, произнёс лейтенант. — Слышите, Светлана Никифоровна?
— Да-да, — отозвалась она поспешно, — да!
Теперь наверняка можно было ничего не опасаться в жутком доме, теперь кругом сновали свои солдаты. И всё же, едва учительница с такой поспешностью согласилась покинуть этот дом, Казимир шагнул вперёд, застучал каблуками по ступенькам, во дворе увидел солдат с миноискателем, покосился на свежую, ещё не обветренную графитную землю воронки, вспомнил, каким облаком поднялась в цокольном этаже известковая пыль от очередей, и ещё приспешил шаг, точно стараясь побыстрее увести учительницу прочь от окружённого бойцами и всё же опасного дома. Ей нечего оставаться в этом городке, бедной, измученной Тыче, ей скорее надо на Днепр, на пристань, в поредевшие классы, ей надо побольше воздухом дышать, побольше хлеба есть!
И уже в комендатуре, в белоснежных комнатах её с высокими потолками, он опять с состраданием взглянул на Светлану Никифоровну, запоминая её сейчас, при прощании, и вновь поражаясь её изменившемуся облику, незнакомой безрадостности на лице, хрупкости её плеч и рук. А помнил он её другою, с ласковым выражением лица, и он перевёл взгляд на лейтенанта, страстно желая рассказать ему про другую, про бывшую Светлану Никифоровну или хотя бы убедить без слов, одними глазами, что Светлана Никифоровна была красивою, очень красивою, если бы вы только посмотрели, товарищ лейтенант!
Но лейтенант и без того столько нежности сберегал в своём взгляде теперь, когда так близко, на расстоянии дыхания, стоял рядом с нею, что Казимир сразу же с облегчением понял, что и он видит перед собою красивую, прежнюю Светлану Никифоровну. До заметного смущения, до красноты в лице было неловко распознавать преображение лейтенанта и преображение Светланы Никифоровны. Казимир мысленно похвалил себя за находчивость, выходя в другую комнату, где он уже сидел нынче, был не то ординарцем при лейтенанте, не то первым русским, к кому обращались посетители, граждане города, которых он не понимал.