Мост через Жальпе

Апутис Юозас

В амбаре — угол именно этого амбара в старое доброе время приподнял Кабан — долго шарит, пока не находит цепь и замок, поступью победителя возвращается к реке, намертво садит лодку на цепь.

Собака, когда Лисица возвращается, подпрыгивает, тычется лапами в колени и бедра. Лисица гладит ее. Приятно собаке, что у нее такой могущественный хозяин.

— Где тебя вечно носит? — сонно спрашивает жена Лисицы.

— Лодку купил.

— Никак пьян? Болтаешь.

— Ей-богу, выпил.

— Почему ночью?

— Днем некогда.

А мы-то думали, ночь коротка. Не так уж коротка. Лисица не успел еще как следует заснуть, а собака и вовсе не заснула, стала рваться с цепи и лаять. Первой проснулась жена Лисицы, потом и он. Послушал, встав, подошел к окну. Собака между тем притихла, изредка только рычала и негромко скулила.

— Сходить, что ли, посмотреть. Что-то не так, — сказал Лисица.

— Чего

это тебе не так? Молодая и глупая собака, увидит кошку или мышь услышит — и брешет. Не скоро еще привыкнет и образумится.

— Думаешь?

— Да она каждую ночь так.

— Правда? — с трудом выговаривает сонный Лисица.

— Говорю, что так. Ты же спишь, как убитый, и не слышишь.

Собака тявкнула еще несколько раз, потом стала что-то грызть и зарычала, как будто у нее захотели отнять кость.

Заспались, едва успели подоить коров да догнать деревенское стадо. Возвращаясь, Лисица пошел тропинкой вдоль реки — чувствовал, наверное, неладное. Лодка была разбита в щепки, ни цепи, ни замка, шеста и того не было. А сено у сеновала было мокрое, хоть выжми, и, будто трактор, воняло керосином.

Собаке керосин не очень-то нравился, она воротила нос в сторону, но больше, правда, в сторону трех костей, брошенных к конуре. Одна еще была не обгрызена до конца.

— Говорил я… — войдя в избу, печально сказал Лисица.

— Чего говорил?

— Что посмотреть надо.

— И что?

— Да все. Дурак, и кончено. Вот гадство, почему я не послушался собачьего голоса?

Теперь, если соберутся люди да увидят Кабана, говорят — Машинка с Кубы, а увидят Лисицу, смеются — Собачий голос.

ЛИДИЯ СКОБЛИКОВА И ШАГИ ОТЦА

Памяти отца, Юозаса Апутиса

Да, все началось здесь. И в его деревне, что в пятнадцати километрах от этого городка; если идти напрямик, то будет примерно двенадцать. Будет долина речки Шешувис, будут два заброшенных поместья; в одном живет старуха, одевающаяся в лохмотья, она держит пятнадцать кошек, точнее, это кошки у нее держатся, блаженствуют на солнцепеке, и можно себе представить, что творится осенью да зимой, когда солнце прячется или перестает греть, и вся эта орава перебирается в дом. Там, по берегам Шешувиса, в мае выбрасывает белые флаги черемуха — мир, покой, благодать, а в голове у мальчика — всякие дальние страны, какие-то будущие победы. Время, когда ты окажешься в бесконечной дали; в мыслях — время, которое ждет тебя с распростертыми объятиями, задыхается без тебя, так что спеши, жми, не жалея сил.

Второе поместье будет на высоком берегу Шешувиса, по левую руку; туда согнан обобществленный скот, там, когда вечером идешь из школы домой, частенько тебя догоняют сани, припорошенные сеном или соломой, в них сидит мужичок, болтаются уши шапки, тощая лошадка переходит на рысь, только если заорешь благим матом, мужичок предлагает подвезти, он в подпитии, настырно расспрашивает обо всем, вскоре выясняется, что он близко знал твоего отца, что они с ним когда-то (это только тебе кажется, что когда-то…) вместе батрачили у кулака, потом у помещика и вместе служили в армии в Алитусе и играли в духовом оркестре. И мужичок знай нахваливает твоего отца, давая понять, что у такого хорошего отца не может быть плохого сына. Смешно — может, он бы и рад быть плохим, да все некогда, все негде и нет никаких возможностей. А когда представлялась возможность, то и бывал плохим: разве не ловил скворцов и не привязывал их ниткой за лапку, разве не забирался на высоченную ель, чтоб достать едва оперившегося птенца из гнезда лесных голубей, разве не кормил потом его, не лечил, пока к вечеру второго дня голубок не посинел окончательно и не спрятал навеки черный клювик под голым крылышком…

Да, здесь. Именно здесь, в этих пустошах, в этих лесах, на этих дорогах да тропах, все, пожалуй, и началось, стало обретать смысл… В этой школе, которая стоит на пригорке и которую еще долго после войны называли прогимназией; да, все началось здесь — он знает наверняка, и холодок пробегает по телу, когда затаенная мысль, проклюнувшись где-то в глубине мозга, силится выбраться на поверхность, принизить все, что происходило здесь, в этих священных для него местах, однако другие, обнадеживающие мысли не дают ей выйти на свет, заглушают, а та мыслишка дребезжит чуть слышно — вроде бубенцов едущей за версту лошади, — да, все началось именно здесь, только, милый мой, не здесь ли все и кончилось, не здесь ли кончилось умение брать, брать, брать, лепить к себе, к ушам, ногам, спине, голове все, что попадется на твоем пути, лепить, как лепит ласточка гнездо, — с той лишь разницей, что ласточка лепит устремленнее, сознательнее, а ты лепил, блуждая в отроческом тумане. Но ведь бывает

же, что и ласточкино гнездо падает наземь, так почему не может упасть и это твое гнездышко?

Здесь, здесь все началось и… Нет, не кончилось, ведь столько лет прожито — и есть намерение пожить еще. Здесь он стоял в толпе выпускников, их было много, два класса, стоял — да и сейчас стоит на фотографии, гордясь и поеживаясь, поскольку у него единственного была заплата на локте пиджачка. Здесь преподаватель русского Галчевский — высокий, седовласый, интеллигентный человек с усиками — не спеша рассказывал он про былины и задумчиво замолкал, устремив взгляд в окно, где по пыльной дороге спускались с холма солдатские колонны. Не заглядывая больше в свои записи, Галчевский с былин тут же переходил на Чацкого, на Достоевского, Петроград и революцию. И когда раздавался звонок на перемену, он продолжал говорить, не отрывая глаз от спины последнего солдата в колонне, исчезающей за поворотом у водяной мельницы.

Здесь же была учительница Каралюте^[2] — красивая у нее фамилия, да и сама она красавица. Когда Каралюте появилась, наши девчонки стали раздражительнее, злее, не упускали случая подчеркнуть, какие мы невежи, неучи, бестолочи, оболтусы, словно и впрямь были виноваты в том, что по советам и под опекой учительницы Каралюте мы научились прыгать через козла; если учительница вдруг решала ждать прыгуна, положив на подоконник дневник, расставив руки, улыбаясь и внимательно следя, чтобы, не приведи господи, прыгун, зацепившись, не растянулся на прогнивших половицах коридора прогимназии, чтоб не шмякнулся (зала у нас не было, но и сейчас — это подтвердит и бывшая наша учительница — даже в самых замечательных залах, ручаюсь, вы не прыгаете через козла лучше нас), — мы летели будто филины, улетали далеко, учительнице Каралюте приходилось пятиться и на самом деле ловить нас, как птиц, чтоб мы не ударились в стену. Когда мы ударялись, нет, не ударялись, а прикасались к учительнице, то чувствовали, как ласково щекочут наши поросшие белым пушком щеки кружева ее блузочки… Зато из девчонок почти ни одна не одолела козла, прыгали без всякой охоты, да и учительница, как нам казалось, ловила их, равнодушно глядя перед собой. Мы не только хорошо прыгали через козла — примерно через месяц после появления новой учительницы однажды вечером оказались в ее комнате, а перед этим, заливаясь потом, пилили для нее дрова, кололи и складывали в сарае, а те, что не уместились — под навесом, у хозяев учительницы было много всяких сарайчиков. Дрова ей привез отец, привез издалека, позавчера, направляясь в школу, мы видели, как в этот двор свернули сани, груженные бревнышками, слышали, как противно визжали полозья на щебенке. Отец учительницы наутро уехал, оставив дочке не только целый воз дров, но и две большие бутыли с жидкостью, что гналась в кустах и, то ли потому что у учительницы не оказалось ничего другого, чем нас отблагодарить, то ли потому, что ей самой хотелось хоть раз в месяц приятнее провести вечер, она дала из одной бутыли отхлебнуть и нам, сама тоже отхлебнула, и вскоре мы уже обращались к ней по имени; учительница так велела — ее звали Габия^[3] (ничего себе — Габия Каралюте!). У нее был старенький патефон, мы стали танцевать, больше всех бесчинствовала наша Габия. Паскудные попадаются люди, не умеющие пользоваться божьим даром — рассудком, таким человеком оказался хозяин Габии, ходил, гад, каждый вечер в костел, и додуматься же до такого: привел директора! Директор вошел как раз в тот момент, когда Габия по нашим коленям из рук в руки летела вокруг стола. Директор был доброй души человек, однако на доносы даже сейчас начальство обязано реагировать, а тогда, в те времена, другой возможности и не было. Итак, — директор обязан был придти, встав для этого среди ночи (потом по пьяному делу проболтался хозяин бывшей (!..) Габии, что директор уже спал. Обычное дело: когда власть дремлет, подчиненные бесчинствуют; сони во власть не годятся). Наша учительница, наша Габия еще толком не очухалась, едва успела спрыгнуть с колен одного из нас (я не говорю, что с моих) и пригласить директора к столу, подскочив к нему и расстегивая пуговицы блестящего плаща (пальто директор к тому времени еще не осилил купить), а директор, поняв, что сквозь дверную щель за этой божественной Вальпургиевой ночью одним глазом наблюдает хозяин, спросил:

— Что здесь творится?!

— Директор, мы учительнице дров накололи, — сказал кто-то из нас.

— А теперь чем занимаетесь?

— Директор, я хотела детей угостить…

Наша Габия была уже не та, не приведи господи увидеть человека, столь переменившегося перед лицом начальства!

Хозяин Габии, по-видимому, решил, что воздаяние — для Габии и для него (моральное) — будет достаточном, тихо, однако так, чтобы мы все расслышали, захлопнул дверь. Тогда директор, тоже тихо, сказал: